Исанна Брук-Фишман, Радио “Свобода”, 2020
На фото: Цыпа Портная со своим сыном Михаилом. Фото 1950-х годов
В тот день, когда умерла моя бабушка, я решила, что ее история не может уйти вместе с ней. Я сидела в еврейском доме престарелых рядом со своей мертвой бабушкой и хотела только одного: попрощаться с ней так, как велит мне моё нутро. Подобный опыт я проживала в первый раз. Плакала о её смерти, о том, что я провела с ней слишком мало времени; плакала над абсурдностью этого места и над своим собственным бездействием. Я, к сожалению, так и не провела какого-либо систематического интервью с теми, кто был мне очень близок и пережил ужасы войны, а ведь это могло бы стать значимым вкладом в сохранении этой истории, которая мне невероятно важна.
Я только расспрашивала ее, когда приходила к ней в гости, но не записывала.
Наверное, здесь стоит упомянуть то, как я к ней относилась. Мои родители расстались, когда мне было всего четыре года. Бабушка была матерью моего отца. Ребенком я не очень ее любила: она была для меня слишком суровой и слишком скупой. Например, она очень экономно выдавала мне конфеты и прочие сладости. Совсем не в тех количествах, в которых хотелось бы мне… Из чувства бережливости она собирала всевозможные баночки для хранения, а еще бумагу. У нас в советской Литве не было большого выбора нарядного упаковочного материала. Позже, уже на Западе, где разнообразие было немыслимым, она отдалась этой привычке окончательно и бесповоротно, постепенно заполняя в Берлине все свои шкафчики блестящими пустыми упаковками из-под пудингов и йогуртов.
Откуда в ней появилась страсть к накопительству, которую я сочла скупостью, я смогла понять только тогда, когда осталась с ней вот так вот наедине в комнате. Только тогда мне стало ясно, что моя бедная, скромная бабушка, эта маленькая стеснительная женщина, всю свою жизнь, оказывается, провела в готовности прятаться, в готовности к наступлению плохих или худших времен.
Я хочу, чтобы мои дети знали, насколько беззаботно мы живем сегодня и насколько легко жизнь без войны принимается нами как должное
Быть бабушкиным гостем можно было только в достаточно тихом модусе, чтобы ни в коем случае не потревожить ее соседей: “Мы все так хорошо живем здесь, и все они – очень порядочные люди, – заботливо говорила она. – Они всегда здороваются со мной. На дни рождения мы дарим друг другу цветы и угощаемся куском пирога. Меня тут очень ценят. Ведь я никогда и никому не сделала чего-то плохого. Так что и вы ведите себя…”
Моя бабушка переехала в Берлин в 1990-е. Её сын, мой дядя, уговорил ее уехать вместе с ним из Литвы и обустроил для нее небольшую квартирку в районе Тиргартена. Она вела своё хозяйство там, как раньше вела его в Вильнюсе – скромно и чисто, спокойно и неприметно для окружающих. Каждый день она одна выходила прогуляться вдоль берега Шпрее, очень спокойно, небольшими шагами. Но всякий раз в помаде под цвет гардероба.
Порой она ходила и в другие места: к врачу или в еврейскую общину, но большую часть времени она проводила дома одна. Слушала радио “Русский Берлин” или смотрела российское телевидение. Когда мне хотелось ее навестить, что всегда происходило спонтанно, я ей звонила, чтобы поставить в известность, что прибуду уже через минуту. Каждый раз она спрашивала, действительно ли у меня есть на нее время, и не лучше ли будет уделить его своим детям, или вообще заняться другими важными делами. И к этому всегда добавлялась еще тысяча “но”. Бабушка просто не желала никого беспокоить и находила себя незначительной. Важными были всегда только другие.
Даже тогда, когда она лежала в доме престарелых со сломанной шейкой бедра, ей не хотелось беспокоить персонал. Представляете, она стеснялась попросить медсестру помочь ей сходить в туалет. Когда бабушка упала, она просто осталась лежать на месте, от боли и безнадежности. Звать на помощь она не хотела, потому что медсестры приходили в назначенное время в любом случае. Она подумала, что ее, не самую важную личность в этом доме престарелых, всё равно найдут. А пока пусть заботятся о тех, кто действительно серьезно болеет и испытывает непереносимые боли. Она потерпит…
Откуда взялся этот недостаток в самооценке? Что повлияло на неё больше всего? Жизнь в Советском Союзе или же во время войны в Узбекистане? Проведенное время с сестрой, но без матери? Погибший отец, отсутствие полноценной семьи или это было связано с историей ее матери, моей прабабушки, с которой у меня не было возможности познакомиться?
Бабушка всегда рассказывала мне историю своей матери. В особенности о тех временах, когда нацистский террор уже проник в Советский Союз. Эта история живет во мне, как и другие истории о Шоа и Второй мировой войне. Каждому, кто пережил весь ужас тех событий, есть что рассказать. Ее рассказ не жестче и не значительнее, чем другие. Но он – часть моей личной истории и, следовательно, часть истории моей семьи. Я хочу, чтобы мои дети знали, насколько беззаботно мы живем сегодня и насколько легко жизнь без войны принимается нами как должное.
Перед началом войны бабушка росла одной из трех детей в Украине в городе Винница, вместе со своими родителями в ничем не примечательном доме. Дом был не особо красив, но и не особо уродлив. Перед ним был разбит маленький сад. По бокам жили соседи, которые всегда знали, что происходит не только в собственных семьях, но и в соседских. В этих окрестностях дети всегда играли вместе. Совместно же отмечали все дни рождения и праздники и просто заботились друг о друге. Поскольку мама моей бабушки, то есть моя прабабушка Цыпа, очень хорошо готовила, дочь украинских соседей часто ела с ними. Да и шила она отменно, так что соседской дочке в подарок могли порой перепасть платье или юбка.
По другую сторону от дома жила русская семья. И, как можно было бы подумать, всё было чрезвычайно мирно.
Когда пришла война, на улице стояло лето. Обе взрослые дочери, то есть бабушка (тогда ей было 16 лет) со своей сестрой (18 лет) сумели сначала бежать из Украины в Россию. Чуть позже, с помощью первых массовых перевозок, организованных Советами, они перебрались в Узбекистан. Но прабабушка и ее муж, который уже был слишком стар для фронта, остались в городе: младший сын Миша, которого называли Мишенька и которому на тот момент исполнилось 10 лет, был в пионерском лагере. Они не могли бежать без него и поэтому упустили последний вариант эвакуации в безопасное место. Они думали, что после возвращения Мишеньки у них будет возможность отправиться на юго-восток Советского Союза, который, казалось, мог бы стать спасением. Вероятно и то, что они не хотели бежать и надеялись на то, что все эти ужасы скоро закончатся. Ни одно человеческое существо не хотело бы добровольно покидать свой дом, где жизнь до этого текла размеренно и мирно. Да и немцы не могли быть такими уж страшными – они же приехали из культурной страны, страны великих поэтов, философов и композиторов… В любом случае, люди не могут быть настолько плохими, что от них нужно убегать и скрываться. Поэтому они надеялись на лучшее.
прадеда жестоко избили у всех на глазах, почти что до смерти, а затем похоронили заживо
Но после этого в город вошли эсэсовцы. Сначала был дан приказ, чтобы все еврейские мужчины города собрались на главной площади. Послушно и наивно каждый из них вышел из дома и отправился на место встречи. Никто не мог предположить, что произойдет. А поскольку в добровольной полиции состояло много знакомых и соседей, большинство думало, что им не могут сделать ничего плохого.
– Хашем (Всемогущий) защитит нас, – всегда говорил мой прадед, которого всегда можно было узнать по его кипе и черному кафтану…
Уже на площади он пытался шутить с немцами на идише. Просто чтобы снять напряжение и ослабить конфронтацию, чтобы подать знак всеобщей человечности.
А затем произошло немыслимое: прадеда жестоко избили у всех на глазах, почти что до смерти, а затем похоронили заживо. И всё для того, чтобы другие увидели, что произойдет с теми евреями, которые осмелятся задать какие-либо вопросы или просто завести разговор. А в это время украинские добровольцы-полицейские помогали закапывать тело как можно глубже. Силы им было не занимать. Палачам было так просто и спокойно всё это провернуть, потому что молодые, сильные мужчины-евреи города уже были на фронте. Остались только старые и больные, и расправиться с ними было не хлопотно. Через несколько минут все они были расстреляны.
немцы не могли с точностью определить, кто еврей, а кто – нет. Если бы не местные помощники
Унижения евреев в Виннице, где их когда-то жило около 33 тысяч, нарастали с каждым днем. После первого погрома оставшуюся часть еврейского населения собрали вместе, чтобы отправить в специально отведенный для гетто район на берегу реки. Всем стало ясно, что в этой ситуации лучше евреем не быть. Скрываться было возможно только с помощью соседей и друзей, которые бы не предали. Ведь немцы не могли с точностью определить, кто еврей, а кто – нет. Если бы не местные помощники.
Добровольцы из местной полиции патрулировали улицы и старательно помогали немцам выполнять приказы. Когда Миша вернулся из пионерского лагеря, Цыпа, его мать, стояла перед домом и ждала, чтобы отправиться с ним туда, откуда евреев отправляли либо в гетто, либо на верную смерть. И тут появилась Татьяна, русская соседка. Она вышла на крыльцо и на виду у немцев начала громко звать маленького Мишеньку, который тащил на себе футляр со скрипкой (он был очень музыкален и занимался даже в лагере).
– Ваня, Ваня, давай быстрее в дом! Борщ остывает, я тебя жду!
Она хотела выдать его за своего сына и таким образом спасти. Все произошло очень быстро. Сообразительный Мишенька сразу же правильно отреагировал и исчез вместе с ней в доме. Мать Миши, с благодарностью в сердце за спасение сына, уже была готова отправиться на площадь одна. Как вдруг дочь украинских соседей внезапно очень громко прокричала:
– Врут! Еврей выдан за Ваню! Но он не “Ваня”! Это – еврей Миша!
Разгневанные полицаи выволокли маленького Мишу на улицу и бросили к ногам матери, а спасительницу-соседку зверски избили.
Мать и сын оказались в гетто. Быстро выяснилось, что в нём должны остаться только те, кто может выполнять полезную работу для вермахта. Всех остальных, то есть “бесполезных” и детей, каждый день отбирали и увозили куда-то еще, где они “смогут набраться сил”, вот как они это называли…
Как я уже упомянула раньше, моя прабабушка была хорошей швеей и к тому же красивой женщиной. Ей поручили шить шинели для немцев. За красоту и старательность в работе ее очень быстро приметил один из надзирателей. Она была одной из немногих и, возможно, единственной, которой позволили оставить ребенка при себе. Но только при одном условии: ей предстояло делиться с ним скудным пайком, который ей выдавали. Кроме того, он должен был постоянно скрываться, чтобы не привлекать внимание как руководства, так и других жителей гетто.
Десятилетний Миша провел четыре месяца под скамейкой, на которой его мать сидела перед швейной машинкой. В какой-то степени она была защищена надсмотрщиком, который, должно быть, влюбился в эту грустную, трудолюбивую красавицу, которая говорила только на идише.
Миша и Цыпа перебирались через леса и поля к румынской границе
В один из вечеров надзиратель принес новость о роспуске гетто. Он предупредил ее, что все гетто будет “распущено” на следующий день, и объяснил, что это на самом деле значит. Успела ли Цыпа распространить эту информацию или она просочилась через другие источники, но в ту же ночь произошло следующее: ломая руки и ноги, многие в панике прыгали в реку, которая находилась как раз у подножия. Хотя вообще-то река была напоминанием о мирных временах, когда весь город собирался, чтобы искупаться и полежать под солнцем… Цыпе и Мише тоже удалось сбежать.
Это было несложно. Гораздо труднее было выжить, не будучи преданным, не погибнув от голода и жажды. Миша и Цыпа перебирались через леса и поля к румынской границе. Она говорила только на идише и совсем немного по-русски. А Миша знал русский в совершенстве, потому что учился в русской советской школе. В гетто они слышали, что румыны не так жестоки, как украинские коллаборационисты.
Им быстро открылась горькая правда, что информаторов было много и, если мама Миши скажет хоть слово, она немедленно выдаст свое еврейское происхождение. Было решено, что Цыпа притворится глухонемой. А если их вдруг по пути кто-нибудь остановит, мальчик просто скажет, что куда-то ведет свою глухонемую мать. Поэтому с едой и питьем им помогали даже незнакомцы. А самым большим спасением стала… репа, поля с которой им часто встречались по пути, ею можно было насытиться. Так они дошли до Дуная, который разделял Украину и Румынию. По-видимому, это было известным местом, где многие беженцы пытались пересечь границу в самом начале войны. Там постоянно дежурили несколько лодочников, которые переправляли людей на другой берег. В оплату они брали драгоценности, деньги или что-нибудь более-менее ценное.
Цыпа фактически своими руками вырвала себе зуб и таким образом спасла жизнь себе и Мише
У моей прабабушки вообще ничего не было. Кроме золотого зуба. Молодому лодочнику пришла в голову мысль, что она может заплатить им. Цыпа фактически своими руками вырвала себе зуб и таким образом спасла жизнь себе и Мише. Трудно представить, как это возможно. Но, по-видимому, так поступаешь в безвыходной ситуации.
Как прошли годы в Румынии, бабушка, к сожалению, мало рассказывала. За исключением того, что румыны хоть и не выдавали евреев, но использовали их в качестве бесплатной рабочей силы. Вот так мать и сын жили у незнакомой семьи до конца войны. Усердно трудились за кров и пищу. Жаль, что я не знаю адреса этой семьи, чтобы поблагодарить их.
После войны, когда они вернулись, их дом был занят. Угадайте кем?! Там поселились родственники соседей, дочь которых “сдала” маленького Мишу. Я точно не знаю, что было дальше. Но непрошеные постояльцы, вероятно, ушли, потому что прабабушка Цыпа жила в этом доме до самой смерти.
Маленький Миша – брат моей бабушки по отцовской линии, о которой я говорила в самом начале. Его портрет висел у нее на стене по центру. Сначала в Вильнюсе, потом здесь, в Берлине… Миша, так смело переживший войну и лишения, трагически, но очень тривиально погиб в возрасте 40 лет из-за удара током. Произошло короткое замыкание, и красивый, сильный мужчина умер прямо на месте. Остались жена и дочь. Обе сейчас живут в Берлине. Мог ли маленький Миша, который годами скрывался и жил в страхе перед немцами, предположить, что через 60 лет его очень похожий на него внук будет участвовать в Олимпийских играх в Австралии за сборную Германии по спортивной гимнастике и что его лицо будет улыбаться со страниц всех немецких журналов и газет?
Когда я подросла, бабушка решилась рассказать мне эту историю. Она упрекала себя за то, что в те времена успела убежать и оставила свою семью. За столом она всегда поднимала тост: “Чтобы не было войны”. Мы, дети, тогда этого не понимали и где-то подсмеивались над этим…
На взрослых с золотыми зубами, а их было в Советском Союзе немало, я смотрела с особым интересом. И всегда задавалась вопросом: смогли бы они выжить во время войны?
Глухонемые тоже наталкивали меня на воспоминания о прабабушке Цыпе, которую я не знала и на которую была так похожа моя бабушка Маша. Кстати, на идише ее зовут Малка (Маля). Но в СССР, как известно, почти все евреи меняли свои еврейские имена, чтобы они звучали по-русски. Я похожа на них обеих, и мне хочется верить, что я унаследовала их силу жизни. Только вот шить я не умею совсем.
На фото: директор программ ЕОЛ Жанна Скудовичене
