19 апреля в Варшаве отмечают 78-ю годовщину восстания в Варшавском гетто. В память о восстании в полдень над Варшавой раздалась сирена. В ходе мемориальной церемонии цветы к Памятнику героям гетто возложил президент Польши Анджей Дуда. Глава польского государства подчеркнул, что евреи, отдавшие свои жизни во время восстания, «боролись за честь, демонстрируя свое мужество и готовность умереть стоя, а не на коленях», сообщает «Польское радио». Главный раввин Польши Михаэль Шудрих добавил, что повстанцы Варшавского гетто боролись за достоинство и главные человеческие ценности.

Восстание в Варшавском гетто началось 19 апреля 1943 года и продолжалось 28 дней. В охваченной войной Европе это было самое большое гетто. В марте 1941 года, когда сюда были выселены десятки тысяч евреев, численность его населения достигла своего максимума – 460 тыс. человек. Люди тысячами умирали от голода и болезней. Летом 1942 года началась акция по ликвидации гетто, узников эшелонами вывозили в лагеря смерти. К восстанию в апреле 1943 года на его территории оставалось не более 60 тыс. человек. 16 мая 1943 года, после подавления восстания, нацисты сровняли гетто с землей и распределили выживших по концлагерям.

Управление ФСБ России по Калининградской области рассекретило и передало в областной архив к 75-летию со дня образования области документы о зверствах нацистов в Восточной Пруссии, сообщает РИА «Новости».

Среди документов есть те, где упоминается уничтожение евреев. В спецсообщении, составленном уполномоченным Наркомата внутренних дел СССР по 43-й армии полковником Исааком Иофисом на имя уполномоченного НКВД по 1-му Прибалтийскому фронту, комиссара госбезопасности Ивана Ткаченко, рассказывается о массовых расстрелах узников. Как сообщал Иофис, 15 февраля 1945 года недалеко от местечка Куменен в Восточной Пруссии в лесном овраге нашли свыше сотни зверски замученных мирных граждан – русских, евреев, французов, румын, причем большинство убитых составляли женщины от 18 до 35 лет. В карманах некоторых убитых лежала скудная пища – мелкие клубни картофеля, овес, зерна пшеницы, а к поясам были привязаны кружки, чашки, деревянные ложки. Как установила специальная комиссия, это были узники концлагеря. Выяснилось, что всех их нацисты расстреляли «при поспешном отступлении немцев под натиском Красной Армии».

Еще один документ — смертный приговор Верховного суда Литовской ССР, вынесенный в 1958 году литовцу Миколасу Галишанскису, участвовавшему в массовых казнях евреев, где цитируются показания свидетелей. В частности, свидетель Витаутас Андрюшка показал, что Галишанскис лично участвовал в расстреле евреев, в том числе женщин и детей, в лесу Жельвяй под городом Шяуляй. Убитых сбрасывали в заранее вырытую большую яму. Как вспоминал Андрюшка, «огромная яма, длиной примерно 20-25 метров, была заполнена трупами и так небрежно засыпана землей, что во многих местах сквозь земельный покров проступали кровавые пятна».

Ариэль Бульштейн, Израиль

Рафаэль Райхлин родился в начале 20-го века в Вильно, а в 1930-е осуществил свою мечту: репатриировался в Эрец-Исраэль и стал кибуцником в Дгании, что возле Кинерета, чтобы своими руками превращать бывшую безжизненную пустошь в цветущий край и создавать еврейское государство. Даже фамилию сменил с галутной на ивритскую, полную символизма Бен-Ами (“сын моего народа”). Никакой работы не чурался, если кибуцу нужен был тракторист – садился за руль трактора, нужно было собирать помидоры – шел в поле.

В 1939 женился, в 1940 у него родился сын Элиша, а в 1941, когда британцы стали звать евреев Эрец-Исраэль вступать в Еврейскую бригаду британской армии, чтобы воевать с нацистами, потребовал взять и его. Квота добровольцев от кибуцев уже была заполнена, но Рафаэль настоял: он не мог остаться в стороне в то время, как евреев убивали в Европе.

Домой в кибуц Рафаэль вернулся только в 1946. После боев в Ливии и Европе и после долгожданной победы он еще на год задержался в Голландии, чтобы помочь евреям-беженцам, пережившим Катастрофу, найти способ пробраться в Эрец-Исраэль. Тут бы ему и жить мирной жизнью, тем более что черех год после возвращения семья выросла – родилась дочь.

Но сразу после объявления о создании еврейского государства арабский мир со всех сторон нападает на Израиль. На кибуц Рафаэля наступает сирийская армия, и он с остальными мужчинами, пока женщин и детей (в числе которых маленький мальчик и крошечная девочка, его сын и дочь) под обстрелом вывозят в Хайфу, готовится к обороне.

20 мая 1948 года Рафаэль принимает свой последний бой. Сирийские танки и бронетранспортеры удается остановить у ворот Дгании, наступление сирийцев захлебывается, и еще через день им приходится отступить и навсегда забыть о плане захвата Галилеи, но во время рещающего боя вражеский снаряд попадает прямо в позицию Рафаэль, и он погибает.

Элиша и его сестра вырастут без отца, но с пониманием того, что независимость Израиль надо отстаивать любой ценой, даже кровью. Он отслужит в армии командиром танка, а потом, как и отец, вернется в родной кибуц, чтобы создать семью, роджить сына, водить трактор, собирать помидоры и выращивать рыбу.

В мае 1967 над Израилем вновь нависает опасность уничтожения – Египет и Сирия готовятся стереть еврейское государство с карты мира. Элишу к этому времени комиссовали с резервистской службы из-за плохого здоровья, но он, точно как Рафаэль когда-то, не может остаться в стороне и требует взять его в армию в качестве добровольца. Требует и требует, пока не добивается своего.

6 июня 1967 командир танка Элиша Бен-Ами принимает свой последний бой в долине Дотан в Самарии. Иорданцы подбивают его танк, и тот застревает в канаве. Под плотным огнем врага Элиша эвакуирует из танка своих солдат, снимает с него пулемет, чтобы продолжить отстреливаться. В ходе боя он даже берет в плен нескольких иорданских военных, а потом погибает от огня иорданцев. И без отца вновь остаются в Дгании маленький мальчик и крошечная девочка, сын и дочь Элиши.

Так они и лежат теперь в одном ряду кладбища Дгании. Рафаэль Бен-Ами и Элиша Бен-Ами. Отец и сын, которые не могли оставаться в стороне.

Спикер Сейма Виктория Чмилите-Нильсен представила депутатам кандидатуру историка Арунаса Бубниса на пост главы Центра исследования геноцида и сопротивления жителей Литвы. Если Сейм одобрит Бубниса, он заменит уволенного с этой должности Адаса Якубаускаса.

Бубнис заявил, что в случае его назначения на этот пост, он будет стремиться восстановить престиж научно-исследовательского учреждения: “Если я буду назначен генеральным директором Центра, то буду стараться, чтобы наше учреждение не только восстановило подорванный в последнее время престиж, но и трансформировалось, росло, стало авторитетным в глазах литовского общества, зарубежных коллег и партнеров”, – сказал А. Бубнис в четверг в Cейме.

Историк работает в центре с 2009 года, сейчас он возглавляет “Департамент исследований”.

Представители некоторых оппозиционных фракций обвиняют кандидата в том, что он якобы способствовал увольнению бывшего руководителя Центра.

Основные направления научной деятельности Арунаса Бубниса – антигитлеровское сопротивление в 1941-1944 г.г в Литве, польское подполье во время Второй мировой войны в Литве, Холокост в Литве.

Один из двенадцати Героев Израиля, Зерубавель Горовиц родился в местечке Жежмаряй  в 40 километрах от Каунаса, тогдашней столицы Литвы. Его отца, Шмуэля Халеви-Горовица, жители местечка знали как учителя еврейской школы и человека, обладавшего глубокими познаниями в Танахе и древнееврейском языке. Еврейская ученость Горовица соседствовала с социалистическими убеждениями, которые полностью разделяла его жена, Хана-Батья. Вопрос возвращения в Эрец-Исраэль в семье был решен давно – Горовицы лишь ждали, пока немного подрастут дети. Семья была большая: сыновья Шмуэль и Йифтах, и дочь, Керен-Хапух – дети Шмуэля от первой жены, Ривки, умершей от инфаркта. Женившись во второй раз на Хане-Батье, учитель стал отцом еще одной дочери, Иегудит, и двух сыновей, Зерубавеля и Якова, самых младших.

В Израиле проходят церемонии Дня памяти павших солдат и жертв террора. По официальным данным, с 1860 года в Эрец-Исраэль в войнах и диверсиях погибли 23928 военнослужащих.

В День памяти павших в войнах Израиля организация «Маса», основанная Еврейским Агентством и правительством Израиля, провела церемонию для евреев диаспоры и новых репатриантов.

В церемонии, которая была записана заранее в Латруне в присутствии нескольких сотен участников «Масы» и транслировалась онлайн, приняли участие сотни тысяч молодых людей с еврейскими корнями, выпускники «Масы» и лидеры еврейских общин со всего мира, включая США, Канаду, Британию, Австралию, Новую Зеландию, Турцию, Марокко, ЮАР, Бразилию, Аргентину, страны бывшего СССР и многие другие. Церемония проводилась на английском языке с титрами на иврите, на русском и французском языках.

Предлагаем вашему вниманию музыкальный видеоклип с участие членов Еврейской общины (литваков) Литвы, которые служили в Вооруженных силах Государства Израиль (ЦАХАЛ):

Владимир Невский, «Еврейское слово»

На съемках фильма «Жизнь евреев в СССР»

Студию лихорадило. Намечался переезд на новое место. Предлагали три варианта. На улице Александра Невского — Дворец пионеров, освобожденные казармы около Аэровокзала, где сейчас спортивный комплекс ЦСКА, и пустырь за метро «Речной вокзал» с натурной площадкой. Решили: Дворец Пионеров — здание старое, требуется большая переделка — не надо. Казармы — не звучит, значительная достройка, близко районное партийное начальство — не надо. «Речной вокзал» — здание новое, свой цех обработки пленки, натурная площадка до Москвы-реки, дома для сотрудников, детский сад, далеко от начальства… «Окраина» — звучит прохладно, на самом деле напрямую до центра тридцать пять — сорок минут на машине. Подумали и выбрали третий вариант — перспектива роста и воля.

Перемена мест, как известно, дело не безболезненное. Озноб пробегал по цехам: монтаж, демонтаж, перемонтаж. Судорогой сводило и службы: старое оборудование, новое, нестыковка, ругань, сведение счетов. Еще два года студия была разделена надвое. Лаборатория обработки пленки со звукоцехом и частью павильонов оставалась на Лесной, администрация и все остальные службы и цеха — на Речном.

Менялся и человеческий состав. Ряды творцов пополнялись свежими силами во многом без разбора. Так в «чистой воде» появилось много «мути», лжетворцов и псевдокиношников. И все же старые связи были еще традиционно крепкими.

И вот в такой период брожения на студии появилась благообразная дама в сопровождении двух респектабельных мужей явно иностранного происхождения.

Вечером того же дня мне позвонил мой наставник и учитель Михаил Гаврилович Ленгефер и оказал: «Собирайся, завтра едешь в Киев. Утром оформишь бумаги, документы, получишь деньги и… вперед».

Это был счастливый день. Получить самостоятельную работу на полнометражном фильме с большой группой и иностранным продюсером — большая удача. Работа предстояла сложная, но, как говорится, «игра стоила свеч».

В Киеве я должен был заменить исполнительного директора картины. Он, по мнению дирекции студии, не справлялся с отчетностью, что было тогда немудрено. Колоссальное количество к бланков, счетов, писем, деловых бумаг привело бы в ужас любого нынешнего чиновника даже в Израиле — чемпионе по бюрократизму.

Конечно, предыстория начала фильма казалась мне довольно романтичной.

…Интеллигентная пожилая дама, появившаяся на студии, была израильтянкой — мадам Маргот Клаузнер.

Ее супруг собирался отснять киноэпопею о жизни евреев во всем мире и, в частности, в Советском Союзе. Но судьба распорядилась иначе. В 1967 г. он умер и завещал супруге закончить начатое дело.

В семьдесят лет эта героическая женщина выучила русский язык и приехала в Россию. Узнав, что мадам выкладывает наличными двадцать пять тысяч «золотом», Госкино решительно дало добро. Только что получившей новое здание киностудии «Центрнаучфильм» поручили съемки. Старые заслуги таких маститых режиссеров, как Долин, Згуриди, Шнейдеров, Стродт явно способствовали получению этого заказа.

По сценарию, главное действующее лицо — журналист — ездит по стране и знакомится с жизнью и бытом своих героев. Этого журналиста должен был играть известный актер Хаим Топол. Но он был слишком «дорог», и Госкино отклонило его кандидатуру.

Сценарий пришлось переделать, и теперь Борису Шейнину, автору, осталось пустить ход событий на самотек, обозначив основные эпизоды малой связкой по местам Шолом-Алейхема.

Основное же условие мадам Маргот Клаузнер: «действующие лица, герои фильма — простые люди» — соблюдалось неукоснительно.

В поезде, просматривая наличие злополучных бланков, я с удивлением обнаружил, что среди членов группы только один еврей — режиссер Рафаил Гольдин, а языки иврит или идиш не знает никто, кроме генерального директора, который сейчас снимает другой фильм.

Группа в Киеве встретила меня приветливо-настороженно, как и всякую новую метлу. Отсутствие денег, вынужденное безделье отнюдь не способствовало объятьям. Но раздача купюр без проволочек и фанаберии растопила ледяной барьер — контакт включился. Отдых был отменен, похмелье разрешено.

Шел подготовительный период съемки «уходящих» объектов. Для людей, не посвященных в дебри кинопроизводства, необходимо пояснить, что «уходящие» объекты — это сезонные и временные периоды состояния погоды. Необходимо, к примеру, снять осень: желтые листья, траву, перелеты птиц. Не снимешь — ждать целый год. Есть еще более серьезные работы — событийные. Скажем, закладка первого камня в Храм, открытие выставки, памятника и еще множество всяких и всяческих событий — не снимешь сейчас, не снимешь уже никогда.

Мы воспользовались этим приемом совершенно с другой целью. Хотя эти события происходили в так называемую «хрущевскую оттепель», но дело было на Украине, в ее столице, где дух чинопочитания, доносов и предательств во имя карьеры стоял густой, как смог — ушки надо было держать востро.

Уродливые шрамы Катастрофы второй мировой войны: девятый форт под Каунасом, застывшие в немой боли бетонные фигуры в Салас Пилс под Ригой, где глухой, словно из-под земли, стук сердца взывает: помни, помни, помни… — ребята уже сняли. Семью художника Чюрлениса, которая прятала от оккупантов еврейскую девочку, — тоже.

Киевские объекты снимались на редкость удачно и быстро. Мы словно чувствовали, как над нами кружит черный ангел, и старались вовсю. Синагогу, которую не удалось снять в Москве по причинам взаимного недоверия, непонимания начальства с обеих сторон, легко сняли на Подоле в Киеве. Второй режиссер Николай Соломенцев, сверкая очками-фарами, буквально ворвался в номер и радостно объявил: «Нас ждут». Уговорил раввина. Нужен свет, синхронная камера и Саня со звуком. Надо сказать, что отношения в группе были по-настоящему дружескими на работе и после нее. Прошло четверть часа, и группа сидела в машине.

Служба уже началась, и нам пришлось с большим трудом продираться среди молящихся. Уступить место никто не хотел — бригадир светотехников буквально переставлял фигуры прихожан, как на шахматной доске. Оператор с ассистентом давились от смеха, глядя на сверкающую, без единого волоска, голову бригадира. Кипа при любом повороте падала на пол. Виктор с невозмутимым видом вновь и вновь натягивал ее на покрасневшую лысину. Бог свидетель — съемка прошла успешно, без единого брака. Аппаратуру вынесли на улицу. Нашей машины не было. Осмотрелись, обошли вокруг здания — машины не было. В те времена угоны машин случались крайне редко. Больше всех волновались шофер и, естественно, директор. Позвонили в милицию, взяли такси и стали ждать. Никто и подумать не смел, что сделано это специально и энными властями. Не знаю, известно ли было им про вторую машину, но работа продолжалась.

Следующим героем нашего фильма был начальник партизанского соединения, а ныне начальник всех мастерских индивидуального пошива города Киева Мейер. И вот мы у него. Небольшая двухкомнатная квартирка Лагутенковского проспекта. Спальня-кабинет. Полки с книгами. Письменный стол с обычными атрибутами. Остальное пространство было под властью кино. С потолка на журавлиной шее свисал плоский клюв главного микрофона. На столе задекорированы еще два. У стен лупоглазые перекалки давили светом жарко и беспощадно. Синхронная камера не помещалась, из открытой двери торчала лишь гармошка бленды объектива.

К такому нашествию Мейер был не готов, и интервью было скомкано. Пришлось при монтаже прибегнуть к рассказу закадрового голоса. Но и то, что мы узнали из очень короткого рассказа Мейера, заставило нас глубоко зауважать этого человека.

Как ни говорите, а командовать объединенными партизанскими группами в тылу врага на оккупированной территории, имея около шестисот человек, дело нешуточное. Спрятать, уберечь, накормить, обучить военному делу, а затем и побеждать профессиональные, оснащенные передовой техникой, войска фашистов — сверхзадача по плечу не каждому и настоящему военкому.

Безусловно, большая сила двигала этим человеком, вера в победу, талант и бесстрашие. В конце концов, главное — человек, и немаловажно, что погибла в боях лишь одна десятая часть партизан, остальные выжили. Выжили и победили.

Второй съемочный день героя проходил без всяких неожиданностей. По гладкому языку подиума грациозно и величаво двигались манекенщицы. На миг останавливались, взмахивали крыльями новой и модной одежды и продолжали мирное шествие. Наш герой сидел на представительском месте жюри, делал какие-то пометки и одобрительно жестикулировал. Здесь он был на своем месте, в своей стихии. Людей, бегавших с камерами, он не замечал, да и не хотел. Трудно сказать почему, но нынешние власти его не тронули, и он продолжал творить добро.

Водитель «ГАЗика» Виктор ходил грустный. Положительных сведений о машине не поступало. Милиция якобы перекрыла все шоссе из города, но…

Сексуальные красавицы понравились сразу, но, как ни парадоксально, вызвали отрицательную реакцию — захотелось домой. Командировка длилась уже месяц с хвостиком. Барометр настроения в группе явно упал. Провидение не спало. Выручил, как всегда, случай.

Вечером зазвонил телефон, и мягкий голос Маргот Клаузнер сообщил, что она желает нас видеть в гостинице «Днипро» на Крещатике.

Забронированный столик был накрыт в самом углу зала. Другие столы были сдвинуты вместе — отмечалась свадьба. Идея пришла сразу при появлении молодых.

— Давайте снимем дружбу, — предложил я. Мадам многозначительно подняла брови.

— Смешанную пару на свадьбе, — пояснил я, — она — еврейка, он — русский.

Идея понравилась, и колесо «волшебного фонаря» закрутилось. Унынье как рукой сияло. Удача, как и беда, не приходит одна — нашлась машина. Пошел Виктор за бутылкой, залить горе, в маленький проулок. Смотрит, а рядом с магазинчиком позади отеля стоит она, родимая. Чудеса, да и только!

Свадьба получилась на славу. Повезло с парой: парень — белокурый кудрявый русак, невеста — чернобровая красавица с миндалевидными, полными ласки и неясной грусти, глазами.

Пока фильму везло. Действие продолжалось по ненаписанному сценарию. Отец кудрявого парня, встав позади стола, произнес здравицу. Отец невесты также произнес хвалебную, и оба удалились. Через некоторое время они появились вновь, неся на вытянутых руках серебряное блюдо с ключами. Грянул туш, и под шумные овации они вручили молодым ключи от новой квартиры. Лица, слезы, поцелуи, искрометные танцевальные па — золотые, лучшие кадры на пленке оператора Полуэктова. Съемка продолжалась вою ночь. Но затем на правах почетных гостей усугубили. Трое суток отходили. Что делать — жизнь в отрыве от семьи чревата.

По литературному сценарию эпизод «Бабий Яр» должен был занимать три-четыре минуты экранного времени.

Что можно было показать в полузасыпанном овраге? Общий план, небо, безлюдное чрево с опавшими листьями, да каменную плоскость с надписью «100000». Осмотр объектов съемки дал еще более мрачную картину. Городские власти сделали там свалку и свозили мусор со всего города. Грязь, вонь и мрачное равнодушие тупоголовых, не помнящих родства людей довершали картину.

Начали мы с предупреждений горсовету— никакой реакции. Горком, Министерство культуры — полный нуль. На правах четвертой власти сообщили в ЦК партии Украины — и там глухо, как в танке. Но как ни старайся, память трагедии очевидна — мусором не засыпешь. Показывать такое безобразие на экране никак нельзя. Все-таки фильм для иностранцев. Чувствовали мы себя, прямо скажем, стыдливо, как негодяи. Впервые группа видела добродушного оператора возмущенным.

— Снимать будем локально, крупным и средним планами. Все! — отчеканил он.

На площадку «Бабьего Яра» мы въехали на нашем «газончике». Никто не думал нас останавливать.

Вадим и Анатолий вынули камеры. Решено: снимать будем только с рук —репортажно. Звукооператор Саша по-походному повесил «Репортер» и взял микрофон в руки.

Вначале нас окружала кучка любопытных. Мы ждали. Если бы вы спросили — чего, то ответ на этот вопрос вы едва ли получили бы.

Через полчаса народ стал прибывать молчаливыми темными колоннами. Еще через полчаса чаша Яра была переполнена. К серому сколу гранитного валуна протиснулся пожилой человек. С трудом поднялся на него, снял шляпу и тихо произнес: «Товарищи, граждане!»

Толпа, и без того нешумная, замерла. «Здесь, в одна тысяча девятьсот сорок втором году, фашистские палачи расстреляли и закопали заживо десятки тысяч мирных, ни в чем не повинных людей…»

Старик говорил недолго. Слезы застряли у него в горле, и его аккуратно сняли несколько молодых сильных рук.

На импровизированную трибуну поднялся молодой человек и продолжил речь старика.

— Саня, пиши, — шепнул режиссер. — Это Виктор Некрасов. «Бабий Яр» в «Юности» — его повесть.

— Директор! — дернул меня за рукав шофер, — милиция пробирается к нам. Арестуют.

Я оглянулся. Люди в форме, расталкивая толпу, приближались к нашей машине. По краям чаши кольцом стояла конная милиция.

— Стихийный митинг, — прошипел второй режиссер, — не боись.

Вскоре к нам подошли пять местных молодцев. Поинтересовались, что снимаем. Протянули ладони и крепко пожали наши смущенные длани. Прокричали что-то в толпу. Потом мы узнали, что это на иврите. Ряды слушающих сомкнулись так, что милиционеры не смогли подойти к нам до конца митинга.

У надписи, в скорбном молчании — поникшие фигуры женщин. Высокие парни добровольной охраны фланировали взад-вперед, подбирали брошенные букеты, аккуратно прислоняя их к стене. Седая женщина, воздев руки к небу, беззвучно плакала, шепча сведенным от боли ртом: «Майн киндер! Майн киндер!..» Так и осталось ее живое изображение на пленке под тревожную фонограмму Тринадцатой симфонии Шостаковича, положенной на стихи Евтушенко.

Улизнули мы, как в хорошем детективе, из-под самого носа МВД. Весь отснятый материал, не заезжая в гостиницу, отдали в проявку на «Киевнаучфильм». Знакомые проявщицы рады были помочь московским коллегам. После импровизированного банкета они остались еще на одну смену. Остальные члены группы были арестованы по всем правилам… Аппаратура снесена в особый отсек камеры хранения гостиницы и заперта вплоть до особого распоряжения.

Весь следующий день искали директора картины Егорова. На этом мы и сыграли. Егоров с материалом уехал в Москву, а с нас взятки гладки. Ничего не знаем. И все же освободил нас приехавший со студии режиссер Колюжный. Киев он освобождал в 43-м, был ранен. В ЦК Украины не постеснялся — выдал по-флотски, на полную катушку.

Вечером того же дня синхронная группа с проявленным материалом уехала в Москву. Остальные двинули в Одессу.

«Ах, Одесса, жемчужина у моря!» — напевал Борис. Как оказалось, он один из нас бывал в Одессе. Сомнений не было — пойдет первым «пробивать» гостиницу, поднимать знакомых. Проблема с билетами на юг в разгар летнего сезона была немалой. К властям мы уже ни шагу, МПС Украины с ними заодно. Из всякого тупика, как говорят братья евреи, есть два выхода. Один — дружеский — открылся нам. Ребята, что охраняли нас во время съемки в Яру, вручили билеты на вечерний поезд.

Одесский вокзал ничем не уступает восточному базару. Шум, суета, обрывки газет, огрызки, окурки, беспрестанно жующая, рыгающая, постоянно сморкающаяся толпа и неубывающие очереди в буфет, туалет, кассы. Носильщики здесь были в почете: «Носильщик, потаскун! — взывала дородная дама, обнимая кучу мешков, — поимей меня первую».

Группу, к сожалению, никто не встречал. Пришлось и нам испытать двигатель очереди. Такси в течение получаса не подъехало ни одного. Зато леваков — пруд пруди. Я махнул рукой на отчетность: «Лови любую, Николай, спишем как-нибудь».

Милицейский «Газон» нас несколько смутил, но улыбчивый сержант снял напряжение: «Вам шашечки или ехать?» До гостиницы «Красная» было совсем недалеко, и через двадцать минут мы входили в холл. Я собрал паспорта и подошел к стойке. Традиционной таблички «Мест нет» не было. Я оглянулся, а туда ли подошел? Надпись «Администратор» твердо венчала стеклянный барьер. В углу, в мягком кожаном кресле, дремал наш первопроходец Борис. При виде группы он вскочил и, извиняясь, залепетал: «Простите, заспал. Жара, понимаете. Письмо вот».

Он достал сложенное вчетверо студийное письмо, где известным приемом по диагонали был написан ответ: «Мест нет и предоставить не можем…»

Ситуация, увы, знакомая, если не сказать постоянная. Погрузив пожитки и аппаратуру в подоспевшие из Киева машины, мы отправились в Аркадию. В кемпинге обошлось все быстро и красиво. Директриса любила кино и молодых ребят. Тем временем Василий отдраил до блеска операторский ЗИС, и мы со вторым режиссером под восхищенные взгляды местной братвы покатили в горком. Несколько номеров в хорошей гостинице нам были необходимы для синхронных интервью и представительства все той же власти. Естественно, в горком нас не пустили. «Вратарь» не поддавался никаким уговорам. Волшебные слова «кино» и «пресса» со значками «Комсомольская правда» не действовали. «Партбилета нет — пущать не велено».

Опять НО — большое и важное НО. Мы обошли здание. Окошко в туалет было открыто, да еще невысоко, на первом этаже. Николай подставил плечи, и я юркнул в проем. Отделение было женское. Прислушался. Никого. Открыл дверь и выскочил в коридор. Просто повезло — там тоже никого. Нужного человека найти было недолго, по стандарту. Третий этаж, третий кабинет, третий секретарь по культуре. Пожилой человек посмотрел рекомендательные письма, удостоверения, улыбнулся грустными черными глазами и тихо спросил: «Вы как сюда попали?» Я смущенно пожал плечами. «Ладно, не говорите ничего. Могу только два номера. Вот записка к заместителю — он все оформит — и телефон. Если что, звоните».

На душе отлегло. Я поблагодарил его и, пронесшись по коридорам, пулей вылетел на улицу. Старый вояка, «вратарь», погрозил нам кулаком вслед, да было уже поздно.

Консультант Владимирский, вальяжно откинувшись на спинку переднего сиденья, показывал нам исторические места, связанные с Шолом-Алейхемом и другими яркими представителями еврейской диаспоры Одессы. Декану искренне понравилась киногруппа с открытым правительственным «ЗиСом». К концу работы он хитро посмотрел на группу и менторски изрек:

«Ребята, что вы так одеты? Завтра барахолка. Мой брат Исаак «выкинет» партию своих «американских» товаров, не отличишь. Жена торгует ими, она и оденет вас. Идет? Лучшие фраера одеваются только у нее».

Съемки шли, как и намечалось, быстро и интенсивно. Конечно, два оператора, две камеры, что и говорить. Уже сняты были город, еврейское кладбище, место бывшего кафе Фанкони, где властвовал когда-то Беня Крик, «Гамбринус», перенесенный на другую сторону Дерибасовской, знаменитая одесская лестница, Оперный театр — всего не перечислишь, да и зачем, когда есть экран. Два серьезных объекта — Привоз и порт — оставили напоследок.

Для съемки самого красивого капитана Черноморского пароходства, нашего героя, необходим был звукотехник. На Одесскую киностудию мы отправились с ассистентом оператора Сашей.

День выдался ясный, благодатный, и настроение было под стать погоде. До диспетчерского совещания оставалось два часа, и мы отправились на экскурсию по павильонам студии вдоль Французского бульвара.

Наше внимание привлек бассейн с домакетками. Если зайти со стороны берега на совмещении изображения, открывается сказочная первобытная панорама, а маленькие галеры кажутся совсем не игрушечными. Саша достал японский экспонометр с кадровым окошком и приставил к глазу.

— Фантастика! — в восторге крикнул он. Я подошел поближе и внезапно почувствовал скребущий, все нарастающий звон. Огромная овчарка неслась на нас, оскалив мощные челюсти. Отчаянно взмахнув руками, мы успели вскочить на узкий край барьера бассейна, но, не удержавшись, рухнули в воду. Испанские галеры укоризненно закачали соломенными бортами. Коварная сторожиха громко залаяла. Стальная цепочка, натянутая как струна, казалось, вот-вот лопнет. Ограничительный трос нервно подрагивал от хриплого бреха собаки. Три метра до противоположного края были преодолены со скоростью испуганного зайца. С оскорбленным чувством ощипанных петухов мы вылезли из бассейна и спрятались в кустах, отжимая и без того неглаженую одежду. Немного подсушившись, нырнули в дырку забора прямо к трамвайной остановке. Одесский трамвай принял нас по-дружески. В углу тамбура на нас никто не останавливал взгляд, да и ехать осталось одну остановку. Но и здесь не обошлось без заминок. Трамвай резко затормозил и встал. Пассажиры повскакивали с мест, высунулись в окошко. Вышел водитель: «Вагон дальше не пойдет. Обрыв на линии». Надо знать одесситов. Поднялся невообразимый шум. Говорили все разом, в голос. Громче всех визжала маленькая бабулька:

— В Одессе тока нет! В Одессе ток кончился! Нет, вы послухайте, люди добрые! Динама есть. Динама крутит. А у него тока нет. Ой, мамочка, роди меня обратно. Товарищ негр, вы встаете? — суетилась бабулька. — Я не негр, — обиделся пассажир, — я эфиоп. — Ай, мамочки, эфиоп твою мать, — шлепай, Отелло, шлепай!

Какая сцена, жалели мы, забыв о собаке и мокрой одежде. Камеры нет. После этого случая один из операторов обязательно носил о собой кинокамеру.

В принципе весь фильм отроился по классической схеме кинорепортажа. На первом плане — человек, говорящий в камеру или за кадром, зрительный ряд — рабочая обстановка.

При съемках нашего героя-капитана в рабочей обстановке группе пришлось весьма сложно.

На море был шторм не меньше пяти баллов. Катер, посланный за нами, болтало, как щепку в проруби. Снимать заставили обстоятельства. «Парижская коммуна» ночью уходила в загранку.

Оператор, как припаянный, стоял на крошечной корме катерка, упираясь в штатив. Волны с яростью бросались на него, иногда заливая по пояс. Я что есть силы держал штатив, упираясь ногами в борт. Кадры подхода к лайнеру получились на редкость впечатляющими.

Подойдя к судну, мы поняли, что высадка вряд ли возможна. Маленький катер подбрасывало выше борта сухогруза. Надо быть цирковым акробатом, чтобы в одну секунду перескочить метровую пропасть пучины, когда поравняются борта. Штатив и камеру передали после трех попыток. Ну а сами… У страха глаза велики. Не позориться же? Я, легонький, перелетел с испугу через кранцы метра на два дальше. Толичек повис, но его необычайной силы руки вынесли полное тело в стойку, и он благополучно перевалил за барьер. Как ни странно, но никто не смеялся, даже не улыбался.

Первый план был прозаичен. Интервью с героем. Босоногое детство у лиманов и причалов. Война, эвакуация. Ученье — свет. Назначение на работу в Черноморский флот. Порт прописки — Одесса.

Несколько удивила нас культванна. Небольшой квадратный бассейн, обитый внутри мягким пластиком. Здесь в забортной воде плавало огромное количество причудливых заморских бутылок, две из которых капитан за смелость презентовал оператору.

Убедившись, что сюжетная линия никак не совпадает с нашими возможностями, мы решили дальнейший ход фильма делать в жанровых сценках. Основная литературная линия «по местам Шолом-Алейхема» часто спотыкалась и рвалась, как все притянутые выдумки, об острые пороги жизнеутверждающей правды. Его величество счастливый случай выручил нас вновь.

Привоз — рыбный рынок. Каких только даров Черного моря вы здесь ни увидите! Еще Привоз — одесский рынок, поэтому помимо рыбной снеди продают и массу всякого другого товара. — Что хотите, самогончик? Гашиш? — Пожалуйста. Для завязки сценки мы «пускали» бригадира осветителей Бориса. Наш темнокудрый шатен был красив, в меру напорист, артистичен, а главное, сходил за местного.

Таким образом мы отсняли весь колоритный базар. У самого выхода Борис застрял. Шустрая старушка буквально атаковала его. Огромную, в два кулака, луковицу она вталкивала ему в карман пиджака. «Красавец ты мой! Возьми бесплатный гешефт!» -шумела она. «Смотри, Шлема, Соня, смотри! — призывала она, — вылитый Изя, мой сын».

Саня, ассистент, уже снимал. Вот молодец. Потолкавшись, режиссер пошел на выручку. Разговорившись с этой женщиной, мы узнали, что она чистых кровей еврейка, а ее сын, похожий на Бориса, — главный инженер электростанции города Братска. Вот так завязались нити живой связи.

Последним объектом южной полосы была Бессарабия. На сей раз добровольным консультантом стал пожилой скрипач из пивной «Гамбринус». Мы поехали в столицу Молдавии.

Триста верст в открытом «ЗиСе» проделали, как говорится, шутя. В центре города мы имели неосторожность спросить, где находится гостиница «Кишинев». Молодой человек лет десяти презрительно посмотрел на нас и, не поворачивая головы, указал пальцем: «Кишинев? Кишинэу! Вот она». Он был настолько колоритен и непосредственен, что вся группа надолго запомнила этот случай.

Музыкальная труппа любительского заводского театра Кишинева органично вписалась в живую ткань фильма. Его величество случай и здесь был благосклонен к нам.

Ребята из этого театра делали костюмы по фотографиям с картин Фалька. По секрету сказали режиссеру, что супруга покойного художника едет в Новосибирский Академгородок делать юбилейную выставку из своего личного собрания. Пропустить такое событие мы просто не имели права.

Осуществить задуманное оказалось гораздо труднее, чем мы думали. Виноват был прежде всего сам режиссер. За три месяца он не удосужился написать режиссерский сценарий. В дополнительный месяц — опять ничего. Группа в простое сидеть не может. В довершение всего он сломал ногу. Владимир Адольфович Шнейдеров, худрук географического объединения, выхлопотал ему еще пару недель, а нам — ту самую командировку в Академгородок. Теперь в бой нас вел второй режиссер Николай Соломенцев.

Зима в Новосибирске была полноправной хозяйкой. Снежное покрывало лежало надежно и властно. Сквозь припорошенные стволы берез виднелись двух- и трехэтажные коттеджи, за ними, уходя в лесную чащу, безоконные лабораторные корпуса физических, биологических институтов Сибирской Академии наук. Могучие ели роняли серебристую снежную пыль, и она хрустела под ногами редких прохожих. Саня, запеленутый, как кукла, лежал на крыше микроавтобуса, снимая с проезда это немое великолепие природы.

Выставку «пергаментного» художника снимали в основном по вечерам.

После работы народу было много. Наших героев среди ученых оказалось немало — и маститых, и молодежи.

Крупно картины снимали днем с интересными пояснениями мадам Фальк. «Пергаментным» назвал Фалька колорист Грабарь за матовый, землистый, чуть притушенный тон его портретов. Там, где творится серьезная, фундаментальная наука, там и дети «кидаются» на свет ее.

Представьте большой универмаг, супермаркет по-нынешнему. Множество отделов, магазинов, павильонов… Двухэтажный книжный отдел. На первом — художественная литература. На втором — научно-популярная, фантастика, справочники и другие учебные пособия. В дверях появляется шумная стайка младших школьников. Они на ходу швыряют ранцы, портфели и — гуртом на второй этаж. Теперь мы не упускаем жанровые сценки — это живое красочное ожерелье любой документальной ленты.

К сожалению, запасы пленки катастрофически уменьшались. Так называемые уходящие объекты кончались вместе с ней.

Дальнейшая судьба кинокартины складывалась непросто. Фильм попал в консервацию. Так называется в кино временное прекращение работ. Группа расформировывается.

Израиль находился в состоянии войны, хотя она и была одной из самых коротких в истории человечества. Холодные бастионы недоверия и даже враждебности стояли долгое время высокой стеной разобщенности. Фильм все-таки всеми правдами и неправдами закончить удалось.

Режиссером назначили Виктора Мандельблата. Он съездил в Братск, Биробиджан, добавил некоторые эпизоды, закрыл прорехи фильмотечным материалом из старых, довоенных фильмов и, как водится, сложил картину.

Конечные кадры прилепились несколько кургузо, не «в струю», под стать обрезанной фамилии Ман. Ребята подтрунивали над ним: «Виктор, куда же ты теперь без блата?»

Так или иначе, а фильм был показан главному раввину Москвы и соответственно принят Госкино. Рабочее название «Жизнь евреев в СССР» поменялось на другое — «В одной семье».

Lechaim.ru

Официальные лица Израиля выразили соболезнования после того, как британская королевская семья 9 апреля объявила о смерти 99-летнего принца Филипа, герцога Эдинбургского, мужа королевы Елизаветы, сообщает «The Jerusalem Post».

«Мои глубочайшие соболезнования и искреннее сочувствие Ее Величеству Королеве Елизавете II, Ее Королевскому Высочеству принцу Уэльскому, королевской семье и народу Соединенного Королевства», – написал президент Реувен Ривлин в своем твиттер-аккаунте, добавив: «Пусть его память будет благословенна». Премьер-министр Биньямин Нетаньяху также выразил свои «соболезнования Ее Величеству королеве Елизавете, принцу Чарльзу, королевской семье и народу Соединенного Королевства в связи с кончиной герцога Эдинбургского. Принц Филип был выдающимся государственным деятелем, и его будет очень не хватать в Израиле и во всем мире».

Лидер оппозиции и глава партии «Еш Атид» Яир Лапид, и глава партии «Авода» Мерав Михаэли были одними из первых крупных политических деятелей Израиля, которые выразили поддержку королевской семье, при этом Михаэли заявила, что Филип с честью и преданностью служил народу Соединенного Королевства. Глава «Новой надежды» Гидеон Саар написал в своем твиттер – аккаунте, что принц Филип был человеком решительным, и его будут помнить за его длившееся всю жизнь служение народу Великобритании. Греческий принц, Филип женился на королеве в 1947 году и был рядом с ней на протяжении всего ее 69-летнего правления. «Его Королевское Высочество мирно скончался сегодня утром в Виндзорском замке. Дальнейшие объявления будут сделаны в должное время. Королевская семья вместе с людьми во всем мире оплакивает его утрату», – говорилось в заявлении семьи.

В начале этого года Филипп провел четыре недели в больнице для лечения инфекции перед операцией на сердце, но вернулся в Виндзор в начале марта. Он был госпитализирован в больницу короля Эдуарда VII 16 февраля после того, как почувствовал недомогание, для лечения инфекции, не связанной с Covid-19.

Четыре сестры Филиппа вышли замуж за представителей немецких владетельных домов, по крайней мере трое из которых стали нацистами. Но принц, получивший образование в Британии, присоединился к армиям союзников. Став взрослым, он не проявил большой толерантности к нацистским коллаборационистам; он сыграл важную роль в том, чтобы сделать изгоем дядю своей жены Эдварда, который после отречения от престола заигрывал с нацистской Германией. Филип за эти годы несколько раз выступал на еврейских и произраильских мероприятиях.

Принц, страстно любивший охрану окружающей среды, неоднократно выступал на мероприятиях Еврейского национального фонда и поддерживал другие еврейские мероприятия со стороны королевской семьи. В 1960-х годах он подвергся нападкам за то, что выступал перед произраильскими организациями, и, будучи, как известно, невосприимчивым к критике, игнорировал эти нападки. Поддержка Филипом еврейских и произраильских идей была семейной чертой. Его мать, принцесса Алиса Греческая, приютила еврейскую семью во время Холокоста и была признана Яд Вашем одной из менее чем 30000 «Праведников народов мира». Это было отмечено в соболезновании председателя Еврейского агентства Ицхака Герцога, когда он написал в своем твиттер-аккаунте, что «герцог Эдинбургский был частью поколения, которое сражалось с нацистами во время Второй мировой войны. Его мать была Праведницей народов мира. Пусть его память будет благословенна».

Глава «Ямины» Нафтали Бенет написал в своем твиттер-аккаунте вместе со своими соболезнованиями: «Его будут помнить с любовью как сына Праведницы народов мира и как человека, преданного британскому народу». Хотя она скончалась в Букингемском дворце в 1963 году, останки принцессы Алисы были перенесены в 1988 году из Виндзорского замка в церковь Марии Магдалины в русском православном монастыре на Елеонской горе в Иерусалиме. В 2018 году, примерно через 70 лет после того, как Великобритания ушла из Палестины, ее могилу посетил ее правнук и внук Филиппа принц Уильям. Его прибытие стало первым государственным визитом в Израиль члена королевской семьи Великобритании. Полтора года спустя, в январе 2020 года, его отец принц Чарльз прибыл в Израиль с первым продолжительным визитом для участия в Пятом Всемирном форуме памяти Холокоста, посвященном 75-летию со дня освобождения Аушвица Красной Армией. Ранее он ненадолго приезжал в Израиль в 1995 году на похороны Ицхака Рабина, а в 2016 году – на похороны Шимона Переса.

В 1994 году Филип первым из членов королевской семьи Великобритании посетил Израиль, когда он принял награду Яд Вашем, предназначенную его матери, и посетил место ее захоронения в Иерусалиме. В Яд Вашем Филип посадил клен в память о своей матери, которая была замужем за принцем Андреем Греческим и помогала приютить трех членов семьи покойного греко-еврейского политика в ее афинском дворце. Гестапо отнеслось к Алисе с подозрением, даже допрашивало ее, но принцесса, которая была глухой, сделала вид, что не понимает их вопросов. Позже она стала монахиней.

«Холокост был самым ужасным событием во всей еврейской истории, и он останется в памяти всех будущих поколений», – заявил тогда Филип. «Следовательно, это очень великодушный жест — помнить многие миллионы неевреев, таких, как моя мать, которые разделяли вашу боль и страдания и делали все, что могли, чтобы облегчить ужас».

Визит 1994 года нарушил тогдашний неофициальный, тем не менее обязывающий запрет на поездки членов королевской семьи в Израиль, который был введен в действие после нападений боевиков сионистских организаций на британские объекты в британской подмандатной Палестине в годы, предшествовавшие созданию Государства Израиль. Несмотря на все его особенности, визит Филипа в 1994 году носил личный характер. Королевский дом прекратил свою политику в отношении официальных визитов в Израиль в 2018 году после визита Уильяма в Иерусалим, Палестинскую администрацию и Иорданию.

Юрий Каннер, “Эхо Москвы”

Еврейскую манеру оценивать всех известных личностей прежде всего по их отношению к евреям и их отношениям с евреями можно счесть патологией, но она не беспричинна. Сколько мы знаем великих людей, замечательных по многим параметрам, но подверженных антисемитизму! Еврею, отождествляющему себя со своим народом, этого достаточно, чтобы исключить себя из числа почитателей зараженной знаменитости, а его самого – из числа достойных почитания. С еврейской точки зрения, для такого обобщения есть и логические основания: антисемитизм – чаще всего не изолированный недуг, а проявление общей гнилости личности (да и общества, сообщества или режима).

Обратное действие этого правила еще более распространено, чем прямое. Доброе отношение к евреям, неприятие антисемитизма является для нас универсальным показателем достойного человека.

Сегодня одна из главных мировых новостей – предстоящие похороны принца Филипп

а, супруга королевы Великобритании. В еврейском мире, что особенно видно по израильским СМИ и соцсетям (в моей ленте израильтяне представлены очень широко), с принцем прощались со скорбью, огромным уважением — как с родным. Немалую роль в этом сыграло его происхождение. Речь идет не о древности аристократического рода, к которому он принадлежит (Филипп – принц не благодаря женитьбе, а по рождению, две, в частности, российские императрицы ему двоюродные бабушки). Есть обстоятельство более прямое и очевидное.

Принц Филипп – сын Праведницы народов мира. Его мать, принцесса Алиса, жена свергнутого принца Греции, во время оккупации Афин нацистами прятала в подвале своего дома еврейскую семью. Это была вдова и двое из пятерых детей бывшего депутата греческого парламента Хаимаки Коэна. Еще до Первой мировой он оказывал поддержку королю Греции Георгу I, переживавшему трудные времена в противостоянии османскому влиянию, и благодарный монарх пообещал еврейскому депутату любую помощь, когда бы она тому ни понадобилась. В том же году король погиб от руки террориста, и почти через 30 лет Рахель Коэн, в полном отчаянии перед лицом неминуемой депортации в лагерь смерти, обратилась к единственному представителю королевской семьи, находившемуся в Афинах — снохе Георга I, Алисе.

Та давно уже не жила с мужем, была православной монахиней. Она приняла еврейскую семью и прятала ее до освобождения, рискуя собой и терпя лишения.

Самое интересное, что этот, по сути, подвиг, стал известен совершенно случайно. Кто-то из потомков Коэнов обратился в муниципалитет Иерусалима с просьбой назвать улицу в еврейской столице в честь мужественной принцессы. Так эта история стала известна в мемориале Яд ва-Шем, где тщательно проверили все факты и признали, что покойная принцесса вполне заслуживает звания Праведника народов мира.

Это произошло в 1993 году, и принц Филипп со своей сестрой Софией посадили дерево в честь своей матери на Аллее Праведников в Яд ва-Шем.

Тогда прошло пять лет с того момента, как останки принцессы были захоронены в Иерусалиме, на Масличной горе, в Церкви Святой Марии Магдалины, куда их перенесли из часовни в Виндзорском замке, где покоятся все члены английской королевской семьи, к которой она принадлежала. Но Алиса выбрала Иерусалим, как будто знала, что произойдет потом.

Так что принц Филипп, ушедший от нас, из очень хорошей семьи, по нашим, еврейским, понятиям.

Виктория Кац, jewishmagazine.ru

Фото: Илья Иткин

Родители будущего кадрового военного, инженера-электроника и доктора исторических наук совершили вынужденное путешествие из буржуазной Литвы в Литовскую ССР через Якутск. Бабушка требовала, чтобы депортированные отделяли десятину от пойманной рыбы, а дедушка по памяти составил брачный контракт. Как советская власть боролась с ешивами, какую синагогу посещал Моше Даян и можно ли усмотреть руку Провидения в истории общины, 96 % прихожан которой погибли.

Пакет с пистолетом

— Вы многие годы изучаете историю евреев довоенной Литвы. Есть две противоположные версии, касающиеся советского вторжения в Прибалтику: «Пришли большевики, разрушили еврейскую общину» и «Пришли большевики, евреи их поддержали». Правда где-то посредине?

Да, обе версии верны. Среди тех, кто встречал советские танки цветами и криками радости, были и литовцы, и евреи левого толка — социалисты, коммунисты. Однако те литовцы, которые ничего хорошего от советской власти не ждали, оценивали коммунистически настроенных собратьев менее критично, чем евреев — «гостей» в Литве, которые-де встречают оккупантов на ура. Они пообещали отомстить, когда наступит время, и это время настало.

Следует помнить, что до присоединения Прибалтики к СССР евреев в коридорах власти там практически не было. Советы не только привезли собственных чиновников, среди которых имелись евреи, но и назначили на многие должности евреев-коммунистов, вышедших из подполья. Появилось даже несколько замминистра еврейской национальности. Когда литовцы приходили в госучреждения и видели еврейские лица, им становилось не по себе. Кроме того, многим евреям СССР буквально открыл двери в новый мир: дал право на образование, работу. У меня есть свидетельства уроженцев местечек из нищих семей, которые после прихода советской власти переехали в Каунас.

С другой стороны, многие евреи от прихода Советов первыми и пострадали. Новая власть провела национализацию. Когда начали ссылать «буржуазный элемент», порогом для высылки был годовой оборот в 400 тысяч лит (примерно 40 тысяч долларов), потом его понизили до 250 тысяч. Это коснулось представителей всех национальностей, но среди торговцев было особенно много евреев: в буржуазной Литве им фактически не разрешалось быть земледельцами, поэтому евреи были либо ремесленниками, либо торговцами.

— Что произошло на общинном уровне с приходом советской власти?

В Литве были еврейские школы и гимназии, в 1919 году евреи получили национальную автономию и самоуправление. В 1926 году всё это отменили, но культурная автономия осталась, еврейские школы получали госфинансирование (похожее сейчас происходит в Израиле: ультраортодоксальные учебные заведения финансируются государством, но преподают по своей программе). Была сионистская сеть школ «Тарбут», религиозная сеть «Явне». Преподавание частично велось на иврите. Советская власть эти сети немедленно ликвидировала, превратив ивритские гимназии в идишские. В сентябре 1940 года всех учеников перераспределили, были созданы советские школы с преподаванием на идише, включая уроки обществоведения, на которых изучали коммунистическую идеологию.

— Члены общины, наверное, пытались протестовать?

Попытки бороться были. Военно-национальная организация «Иргун Цваи Леуми», не имеющая отношения к одноименной структуре, созданной в подмандатной Палестине, обучала учеников старших классов обращаться с оружием. Подростки проходили курс стрельбы, тайно перевозили оружие. Моя мама имела отношение к этой организации и рассказывала, как получила пакет с пистолетом и передала его людям, знавшим пароль. Полагаю, новая власть была в курсе происходящего, но поначалу не трогала зачинщиков.

С другой стороны, представители еврейских организаций социалистического толка, таких как «Га-Шомер га-цаир», шпионили за сионистами и выдавали их властям. Родители стали бояться собственных детей. Племянница мамы радовалась, когда у ее семьи отобрали бизнес: «Очень хорошо, теперь деньги поделят между всеми, включая бедных».

В еврейской национальной гимназии в Каунасе действовала библиотека с учебниками и религиозными книгами, в том числе изданными в подмандатной Палестине. Советская власть библиотеку закрыла; тогда группа учеников с помощью сторожа-литовца ночью сорвала пломбы, и книги были тайно перевезены в деревню, в дом раввина.

— Создавались ли подпольные ешивы, как в Советской России 1920-х годов?

В то время в Литве было много ешив. После раздела Польши СССР получил Вильнюс, и туда ринулись ученики ешив из Восточной Польши, а также члены религиозных, сионистских и социалистических молодежных движений. От беженцев потребовали расселиться по всей Литве, и немалое число ешив разместилось в маленьких городах.

Но советская власть постепенно усиливала позиции. Хозяевам квартир в Тельшяе (Тельз) перед Песахом 1941 года сообщили, что отныне им запрещено сдавать жилплощадь ученикам ешив. У самой ешивы отобрали здание. То же впоследствии произошло в Слободке. Ешиботники разделились на мелкие группы и поселились в нескольких городках, а главы ешив и машгиахи (наставники) ездили с места на место, морально поддерживая ту или иную группу. Раввина Аарона Котлера вызвали на беседу в НКВД, но не тронули.

— Не успели?

Однозначно. В общем, советизация происходила постепенно. Полагаю, ешивы ожидала та же судьба, что и еврейские школы.

Миньян в юрте

— Что произошло с вашей семьей после вторжения советских войск?

Заместитель начальника Главного управления государственной безопасности НКВД Иван Серов целый год планировал депортацию «контрреволюционных элементов». В полночь 14 июня 1941 года в тысячи домов литовцев и евреев зашли специальные «тройки», приказали собрать вещи и повезли семьи к поездам.

Семья моего отца была по современным понятиям ультраортодоксальной. После учебы в ешиве «Слободка» папа заочно получил светское образование, начал работать в еврейской типографии и присоединился к сионистской ревизионистской организации «Бейтар». Сертификат на выезд в Палестину он не получил: остальные сионисты считали ревизионистов изгоями. После советской оккупации отца должны были отправить в ГУЛАГ, а семью выслать. Его поместили в отдельный вагон, но тут произошло чудо: снаружи раздались крики, ругань, и внезапно папу пересадили к другим членам семьи. Так он не попал в лагерь.

150 высланных в вагоне без туалета 19 дней везли в Алтайский край. Там поселили в совхозах, где они выращивали свиней. Голодали — еды практически не давали. Через год всех собрали и снова посадили на поезд. Пассажиры размечтались, высказывалось даже предположение, что их через Аляску вывезут в США. Немного ошиблись: мою семью поселили на мысе Быковском у Северного Ледовитого океана, к северо-западу от портового города Тикси.

— Чем там занимались депортированные?

Как и остальные, папа рыбачил, солил рыбу, укладывал в бочки. Сначала люди страдали цингой, потом поняли, что в рыбьем жире есть витамин С, и это их спасло. Зимой температура доходила до -40 (не подозревали, что впереди их ждет -60 в Якутске). Они узнали, что человек, который попадает в пургу, через пару минут лишается способности ориентироваться на местности, а потом замерзает насмерть. С моим дедом так чуть не произошло — его спас якут. Впрочем, всё познается в сравнении: оставшихся в Литве евреев убили нацисты.

Именно на мысе Быковском была создана единственная во всей Сибири еврейская община по образу и подобию еврейских общин Литвы. Организатором стала моя бабушка со стороны отца. В изгнание она отправилась добровольно: ее больной муж-сердечник остался в Литве. Когда вся семья ехала на поезде в Сибирь, первые четыре дня они ничего не ели, ведь пища, которую раздавали, была некошерной. Затем они поразмыслили: «Согласно Алахе, мы считаемся арестованными. Кроме того, когда есть угроза для жизни, можно пойти на послабления». Папа и другие члены семьи отправились за едой. Увидев это, бабушка заплакала: «Прошло всего четыре дня, а они из святости погрузились в нечестивость». И тогда папа понял, зачем бабушка к ним присоединилась. На мысе Быковском она начала заниматься духовной составляющей: организовала в юрте ежедневный миньян, а потом устроила то, что сегодня называется «гмах».

— То есть кассу взаимопомощи.

Да. Это был рыбный гмах. Мужчины-рыболовы отделяли от улова десятину, сдавали в кассу, а бабушка распределяла ее между женщинами, которые оставались с детьми и не могли себя содержать. До этого в Алтайском крае перед Песахом бабушка занялась выпечкой мацы: договорилась с местной женщиной, откошеровала печку и целую неделю пекла. Евреи в свиносовхозе ели мацу, представляете?

Из 180 евреев было в лучшем случае 10 религиозных, но в импровизированную синагогу в юрте приходили многие. Пасхальный седер праздновали по отдельности, группами, квасного не было ни у кого. Многие потом репатриировались в Израиль.

— У вашей семьи были религиозные книги и молитвенники?

Дедушку забрали ночью, он взял тфилин, но в переполохе забыл молитвенник. В поезде подошел ссыльный: «У меня есть молитвенник, напечатанный в Эрец-Исраэль, мне он не нужен, а вам пригодится». По этому молитвеннику дедушка учил детей грамоте. Своего сына, моего дядю, он часами обучал Торе. От бабушки мы узнали истории из Танаха, отец и дядя рассказывали нам о еврейской истории. Но весь процесс запустила именно бабушка. Ей было больше 60, тогда это считалось почтенным возрастом, но у нее всё получилось. Это меня восхищает по сей день.

Возвращение длиной в 13 лет

— Война закончилась. Что дальше?

На мысе Быковском семья жила примерно до 1950 года — не давали разрешения уехать. Мама вышла за отца в 1946 году, брак заключили по всем религиозным канонам. Ктубу написал дедушка, у меня есть черновик. Откуда взял текст? Наверное, по памяти составил. Хупа была 6 ноября, поэтому можно было отмечать событие всю ночь — назавтра был выходной.

Потом мама получила разрешение учиться в техникуме в Якутске и смогла покинуть мыс. Бабушка, дедушка и мамины сестры отправились на корабле в Якутск за разрешением для себя, но их перехватили. Мама добилась, чтобы отцу позволили к ней приехать. Его мать и брат смогли выехать через год, но продолжали считаться заключенными и должны были отмечаться; в архиве НКВД я сфотографировал документы, которые они подписывали.

В Якутске родные задержались на три года после смерти Сталина: даже тогда им не разрешали покидать север. К счастью, сёстры мамы были учительницами, а в 1956 году с учителей сняли статус ссыльных — дескать, нехорошо, чтобы ссыльные воспитывали советских детей. Тети и родители мечтали о выезде в Израиль; для начала решили вернуться в Литву. Первое время нашей семье было запрещено жить в Каунасе и Вильнюсе, но родители долго околачивали пороги министерств и наконец добились своего.

— Насколько сложно было репатриироваться?

В Израиле жил брат отца, и папа стал подавать прошения на воссоединение семьи. С 1956 по 1969 год он подал шесть прошений и на седьмой раз получил разрешение. Всё это время родители старались вести еврейскую жизнь, ходили в идишский театр и слушали Нехаму Лифшицайте. Как-то в Вильнюс приехал тогдашний первый секретарь израильского посольства Лёва Элиав…

— Это он позднее издал под псевдонимом книгу о советских евреях?

Да, он. Его жена была родом из местечка, где жила бабушка, и училась в гимназии с мамой. Таня Элиав привезла сувениры, пластинку Яффы Яркони и многое другое. Люди хватались за всё, что имело отношение к Израилю и еврейству. Когда приехала с концертами певица Геула Гиль, очередь за билетами стояла сутками.

В России я не жил и сравнивать не могу, но думаю, что в советской Литве атмосфера была свободнее. В главной синагоге Вильнюса молились, мой дед преподавал Мишну, были даже уроки Талмуда — в одном из писем в Израиль отец упоминает талмудический трактат «Моэд катан». По субботам в школе были уроки, но перед Рош ха-Шана и Йом-Кипуром папа и мама каким-то образом договаривались с директором и вели нас с сестрой в синагогу.

— На каком языке с вами разговаривали родители?

На идише. И наша семья, и мамины сестры. Когда папа гулял со мной маленьким, я, как все малыши, громко разговаривал, и литовцы хвалили отца: «Вы молодцы, что сохраняете национальную идентичность».

Помню, ехали мы с отцом в автобусе, я увидел портрет Гагарина и начал по памяти декламировать фамилии космонавтов: «Гагарин, Титов, Хрущев!» Весь автобус зашелся от смеха — литовцам понравилось, что ребенок отправил ненавистного руководителя в космос. Но папа вытащил меня на следующей остановке, чтобы, чего доброго, не обвинили в неправильном воспитании.

— Насколько в советской Литве присутствовал антисемитизм?

В детский сад я пошел, зная только идиш. Дети надо мной смеялись, один мальчик сказал, что не будет играть с евреем. Но были и сверстники, которые относились абсолютно нормально. Многие литовцы ненавидели русских больше, чем евреев, которых убивали всего 15 лет назад.

В 1962 году была изнасилована и убита литовская девушка. Сразу пошел слух, что это сделали евреи, потому что скоро Песах. Ситуация была настолько тяжелой, что мои родители сидели на чемоданах, готовясь бежать в любом направлении. Следить за порядком привезли белорусскую конную милицию, потому что на литовцев руководство не полагалось. Через несколько дней убийцу нашли: им оказался невменяемый сын известной профессорской пары.

Вдалеке от коровника

— Где вы поселились после репатриации? Как родители выбирали учебные заведения для вас с сестрой?

Сначала мы пару недель жили у дяди в Герцлии. Моя кузина, учительница в религиозной школе, взяла в класс и меня. Я, разумеется, мало что понимал: перед отъездом папа успел обучить нас лишь сотне слов на иврите. Потом родители получили квартиру в тель-авивском районе Цахала. Сейчас это приличное место, а тогда в северной части Цахалы жили военные, работники министерства безопасности, а на юге стояли бараки для новых репатриантов. Жили там преимущественно выходцы из Северной Африки, но один дом построили в надежде на алию из стран Запада. Американцы и англичане в Израиль не спешили, и здание передали выходцам из СССР.

Школа в Цахале была одна, секулярная. Я ездил в соседний район Адар-Йосеф, там работала начальная религиозная. Сестру отправили в религиозную школу «Цайтлин». Учился я хорошо, и после окончания начальной школы меня записали в ешиву-интернат «Нехалим». Там поощряли занятия сельским хозяйством, мне это было не близко, да и ароматы коровника я не переносил. В результате я перешел в отделение «Цайтлин» для мальчиков. Учителя там были отличные, классный руководитель окончил прославленную ешиву «Мир». Директором был уроженец Польши Дов Эврон, очень уважаемый человек, доктор исторических наук.

Молились мы в синагоге в Цахале, отец там на добровольных началах занимался бухгалтерией. Синагога считалась элитной, ее посещали генералы; рассказывали даже, что однажды на пару минут зашел сам Моше Даян.

— Что заставило вас заинтересоваться историей всего литовского еврейства? Ведь долго бытовало мнение, что наследие диаспоры надо отвергнуть, оно только мешает созданию нового типа евреев.

С одной стороны, после репатриации отец настаивал, чтобы мы разговаривали только на иврите: он считал, что это поможет нам стать полноправными членами израильского общества. Но стереть прошлое родители не пытались и много рассказывали о том, что было в Сибири.

В конце 1980-х начался общеизраильский тренд изучать историю своей семьи. Я стал ходить с мамой по пожилым родственникам, задавать им вопросы. В результате построил генеалогическое древо. Когда рухнул железный занавес, стало возможным попасть в литовские архивы. Там я нашел метрические книги XIX века и другие редкие материалы.

По основному роду деятельности я был военным довольно высокого ранга, инженером-электроником, и когда меня уволили в запас, пришло время думать о дальнейшей деятельности. Я практически подписал контракт с фирмой «Эльта», дочерней компанией авиапромышленного концерна «Таасия авирит», но всё колебался.

Однажды мама рассказала о лекции профессора Дова Левина, специалиста по истории литовского еврейства. Левин заявил, что надеется на второе поколение выходцев из Литвы, которое возьмется за исследование Каунасского гетто. Заниматься темой Холокоста я не хотел — было страшно, но история евреев Литвы меня интересовала. И вместо того, чтобы подписать контракт, я пошел делать докторат по истории еврейского народа в Тель-Авивском университете. Ранее я получал там степени магистра и бакалавра инженерии, и благодаря высоким оценкам меня сразу приняли в докторантуру.

В 2009 году я стал доктором исторических наук. Сейчас преподаю в женском колледже «Эфрата» в Иерусалиме, пишу статьи и книги. Мое исследование о литовских ешивах Восточной Европы в период между двумя мировыми войнами скоро будет опубликовано в Индианском университете.

— У вас есть религиозные соображения, касающиеся трагедии литовского еврейства?

Мой знакомый, умерший пару лет назад, выжил в Каунасском гетто. Он прошел все ужасы Холокоста, оплакивал еврейство Литвы, но никогда ни в чём не упрекал Творца. Что я могу к этому добавить? Говорят, что 96 % общины погибло. Как раз сейчас я вместе с доктором Эстер Фарбштейн провожу исследование о женском гетто в Тельшяе. Это ужасно, в семьях выживали один-два человека. Детей ловили и убивали, причем не немцы, а местные литовцы. Читаешь такое, узнаешь, что в живых остался один, и радуешься.

Но я вижу и руку Провидения. Творец собственноручно вывел моего отца из вагона с арестантами. Мама была на волосок от смерти, и ее отец тоже. Было сокрытие божественного присутствия, но были и чудеса.

Мартин Крамер. Перевод с английского Нины Усовой

lechaim.ru – Материал любезно предоставлен Mosaic

Шестьдесят лет назад, 11 апреля 1961 года, в Иерусалиме начался «процесс Эйхмана»

Вечером 23 мая 1960 года премьер‑министр Израиля Давид Бен‑Гурион на созванном наспех заседании кнессета в Иерусалиме сделал краткое, но волнующее заявление:

Недавно израильские спецслужбы выследили одного из важнейших нацистских военных преступников — Адольфа Эйхмана, ответственного, наряду с нацистским руководством, за так называемое «окончательное решение» еврейского вопроса, а именно уничтожение шести миллионов евреев Европы. Эйхман уже содержится под арестом в Израиле и вскоре предстанет перед израильским судом в соответствии с положениями закона о суде над нацистами и их пособниками.

На правительственном заседании, которое предшествовало этому заявлению, министры Бен‑Гуриона выразили крайнее удивление и захотели подробностей. «Как, каким образом, где? — твердил министр транспорта, сбиваясь на идиш: — Ви махт мен дос? (“Как это удалось?”)». Бен‑Гурион пресек расспросы: «Для этого нам и нужна служба безопасности».

Но премьер‑министр намеренно не сообщил своему кабинету, что Эйхмана выследила в пригороде Буэнос‑Айреса, где он проживал под чужим именем, объединенная группа, состоящая из агентов «Моссада» и «Шин‑Бет» — двух секретных спецслужб Израиля. Умолчал он и о том, что агенты схватили Эйхмана на темной улице и девять дней держали на съемной вилле. Как и о том, что группа тайно вывезла Эйхмана, накачав снотворными и выдав за больного стюарда, рейсом «Эль‑Аль» в Израиль.

В последующие годы израильские власти всячески старались отвлечь публику от похищения Эйхмана, сосредоточив внимание на судебном процессе над этим военным преступником, проходившем в Иерусалиме и длившемся несколько месяцев. Фактически еще более десяти лет Израиль будет старательно сохранять в тайне «подноготную» той операции.

Судебный же процесс, напротив, проходил под прицелом телевизионных камер. Именно в зале суда мир пытался понять масштаб Эйхмана, пока тот сидел за стеклом на скамье подсудимых. Миллионы людей получили возможность увидеть, как он реагирует на свидетельские показания выживших узников и экспертов, оценить его показания, прочесть отчеты журналистов и психиатров и сделать собственные выводы.

В Америке на восприятие образа Эйхмана сильнейшее влияние оказал репортаж из зала суда, который вела философ и политолог Ханна Арендт. Ее публикации в «Нью‑Йоркере», собранные затем в книге «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме» (1963), рисовали некий портрет, основанный — за редким исключением — на поведении Эйхмана в суде. Обвиняемый, по мнению Арендт, демонстрировал «отсутствие мысли», и, как известно, она привела этого «ужасающе нормального» Эйхмана в качестве примера своей концепции так называемой «банальности зла».

Однако в наши дни в общественном сознании оценка фигуры Эйхмана уже не ограничивается версией Арендт, хотя в определенных кругах ее точка зрения по‑прежнему популярна. И основанием для этой общественной оценки становится уже не судебный процесс над ним, а скорее краткий период сразу после его задержания: это те девять дней, которые Эйхман провел в тайном укрытии, прикованный к койке, на арендованной вилле — с момента поимки до вылета в Израиль. Именно этот Эйхман, каким его изображают в популярных книгах и особенно в фильмах для массового зрителя, сегодня хорошо знаком большинству из нас.

Эти художественные версии, помимо всего прочего, привели к еще большему искажению, чем идея Арендт о «банальности зла». Во время похищения, как мы узнаём, Эйхман проявил себя с чисто человеческой стороны, чего не делал в зале суда. Этот Эйхман — философ, спорщик, остроумец и даже чаровник. Он не просто думает; он способен перехитрить своих похитителей и дознавателей. Он вовсе не скучный и банальный, а напротив — живой, привлекательный и полон обаяния: само воплощение обаяния зла.

Есть искушение приписать столь нелепую трактовку творческой фантазии того или иного режиссера. Но ни один режиссер, взявшись за столь щекотливую тему, не посмел бы создать свой образ Эйхмана на основе чистой фантазии. Более того, образ киношного Эйхмана, как можно проследить, восходит к авторитетному на первый взгляд источнику: к свидетельству одного из израильских похитителей Эйхмана, колоритному самопиарщику по имени Питер (Цвика) Малкин.

Однако эту историю лучше рассказывать по частям.

I. Фальстарты

Что больше всего восхитило будущих историографов похищения Эйхмана сразу после заявления Бен‑Гуриона, так это отчаянная храбрость израильтян. Как они нашли известного нациста в том стогу сена, каким была Аргентина? Как смогли его поймать и так долго удерживать втайне от всех? Как его переправляли на другую половину земного шара? Короче, «как это удалось?»

Первым, кто оценил кинематографический потенциал этой истории, был Леон Юрис, тогда все еще купавшийся в лучах славы автор бестселлера 1958 года «Исход» — беллетризованной хроники создания Государства Израиль в 1948 году (позже режиссер Отто Премингер снял по нему блокбастер ). Юрис обрел влиятельного поклонника в лице основателя и премьер‑министра Израиля Давида Бен‑Гуриона, который, прочитав «Исход», выразил автору «глубокую благодарность» и передал свои поздравления. Позже он встретился с автором лично и послал ему собственноручно подписанный экземпляр «Исхода» в переплете из оливковой древесины.

Как только стало известно о поимке Эйхмана, Юрис немедленно телеграфировал Тедди Коллеку — в то время главе администрации Бен‑Гуриона (а позже мэру Иерусалима) — и предложил снять «остросюжетный фильм», взяв за основу историю «слежки за Эйхманом и его поимки». Columbia Studios могла бы сделать фильм в течение года, пока интерес не иссяк. Однако для этого Юрису требовалось официальное разрешение, а также «выверенный материал» от агентов, участвовавших в поимке. Он надеялся на положительный ответ, «с учетом уже проделанной ранее работы на благо Израиля».

У Юриса были прекрасные рекомендации, но Коллек заартачился. Израиль «серьезно отнесется» к предложению, телеграфировал он в ответ, добавив, однако, что сейчас «не очень понятно, можно ли — а если можно, то когда — обнародовать [эту] историю изнутри». Поэтому любой сценарий, так же как это было с «Исходом», придется беллетризировать.

Коллек выражал и более серьезную обеспокоенность: история похищения, снятая на голливудский манер, как приключенческий фильм, затмит историю об учиненном нацистами геноциде. Израилю, писал он Юрису, нужен такой фильм, главное в котором, на первом плане, — тема Холокоста: «зверства нацистов» должны не просто упоминаться по ходу диалогов, но «стать основной составляющей визуального материала в фильме». Если на такие съемки понадобится больше времени — так тому и быть. Более того, Коллек предупредил Юриса, что гарантировать ему сотрудничество на эксклюзивной основе будет затруднительно.

В ответ Юрис заверил Коллека, что «уделит особое внимание визуальным сценам еврейской трагедии». Но его студии нужна «безусловная гарантия», что им предоставят «эксклюзивную информацию» о похищении; в противном случае, писал он, «я автоматически отзываю свое предложение». Это был почти ультиматум, но в конце концов Юрис отказался по другой причине: его студия не захотела давать деньги авансом, а другой он не нашел.

Напиши знаменитый Юрис сценарий фильма об Эйхмане, был бы у картины такой же успех, какой у фильма «Исход»? Этого мы никогда не узнаем, однако переписка Юриса с Коллеком обнажила проблему, которая печально отразится на всех дальнейших попытках экранизировать похищение Эйхмана: если коротко, суть в том, что необъятную историю Холокоста никак нельзя было уместить в несколько аргентинских дней «слежки и поимки».

Но это проблема не единственная. Юрис хотел написать «историю изнутри», но «история изнутри» оставалась засекреченной. Коллек упомянул лишь, что это «потрясающая приключенческая история, похлеще обычных боевиков про гангстеров и копов». Однако официальная позиция Израиля заключалась и будет заключаться в том, что Эйхмана поймали не агенты на службе государства (как мы уже знаем), а «добровольцы», которые передали его израильскому правительству.

А все потому, что операция нарушала суверенитет Аргентины, и Аргентина обратилась с жалобой в Совет Безопасности ООН. Последовала неприятная дипломатическая перепалка, в результате Израиль оказался в изоляции, а аргентинские евреи — в очень уязвимом положении. Поэтому вымысел нужно было подкреплять, и это вошло в привычку, даже после того, как Израиль извинился перед Аргентиной. Но еще долгие годы после этого тем, кто планировал и осуществлял эту операцию, запрещалось упоминать о своем участии.

Не то чтобы девять дней пленения Эйхмана совсем вымарали из истории. В ожидании суда над ним израильское правительство осуществило пробную публикацию сильно отцензурированной версии. Побыстрее написать книжку о похищении Бен‑Гурион доверил Моше Перлману, только что покинувшему пост начальнику государственной пресс‑службы. Чистовую рукопись внимательно прочел Бен‑Гурион, а также Иссер Харель — руководитель одновременно «Моссада» и «Шин‑Бет», главный организатор операции.

Книга под названием «Как был пойман Адольф Эйхман» (1961), вышедшая из печати накануне судебного процесса, держалась официальной линии. В ней не было никаких упоминаний ни об израильском правительстве и его спецслужбах, ни об «Эль‑Аль». Пресловутыми «добровольцами» оказались «молодые первопроходцы, создавшие сельское кооперативное поселение в пустыне на южной границе Израиля» и каким‑то образом переправившие Эйхмана на берега Израиля.

Перлман жаловался Коллеку: не будь цензуры, книга стала бы «куда интереснее». (В другой раз он выражается еще резче: «кастрированная, выхолощенная, вычищенная до основания».) Ханна Арендт была того же мнения: «История, рассказанная мистером Перлманом, куда менее захватывающая, чем всевозможные слухи, на которых основывались прежние байки». Все так, но дело не только в цензуре. Просто Перлман на самом деле мало что мог рассказать о том, как Эйхман вел себя в плену. За исключением нескольких коротких допросов, писал он, «в дальнейшем Эйхман и его похитители не разговаривали. Его держали под охраной в молчании. Было скучно. <…> Время тянулось медленно и вяло».

При любой попытке приукрасить историю похищения с момента поимки до вылета должна была возникнуть та же проблема. В аргентинском пленении Эйхмана держали с завязанными глазами, приковав наручниками к койке, и члены израильской группы по очереди его сторожили. Да, обстановка была нервной — мало ли, вдруг что‑то пойдет не так. Были и логистические трудности. Но агенты не боролись с разведслужбами другой стороны, не действовали в тылу врага. Рафи Эйтан, член группы, — он планировал и выполнял это и другие полевые задания, — позже назовет похищение Эйхмана «одной из простейших» своих операций.

Помимо всего прочего охране не полагалось с ним разговаривать. Хотя Эйхман и ответил на некоторые вопросы оперативнику «Шин‑Бет», которому поручили его допросить (о нем мы еще поговорим далее), цель допросу определили весьма ограниченную: установить личность Эйхмана; разузнать, какой может быть реакция семьи на его исчезновение; и, возможно, если Эйхман знает о местонахождении какого‑то другого нацистского военного преступника, поймать и его. (Он не знал.) Было также поручение от министра юстиции Израиля: получить от Эйхмана письменное согласие на суд в Израиле. Такое согласие он в конце концов дал; в остальном те девять дней проходили однообразно.

Все это объясняет, почему закончилась неудачей первая попытка представить киноверсию истории о похищении. В 1965 году Иссер Харель, руководивший операцией, написал о ней отчет для внутреннего пользования, опираясь на засекреченные документы. Позже, выйдя в отставку, он пытался опубликовать свою рукопись. После серьезных правовых баталий с государством в 1975 году книга наконец увидела свет, она называлась «Дом на улице Гарибальди» (на этой улице находился дом Эйхмана в Буэнос‑Айресе).

Книга Хареля, хотя и в определенных рамках, подтверждала уже имевшие хождение догадки — касательно того, как операция задумывалась, кто ее осуществлял и как было организовано само похищение, — то есть всего, в чем Харель принимал активное участие. Однако он недолго пробыл на арендованной вилле и почти не виделся с Эйхманом. И все же благодаря красочным рассказам о его шпионской работе в «Моссаде» книга стала бестселлером в переводе на разные языки и закрепила за Харелем роль главного израильского руководителя операции.

Последовала экранизация «Дома на улице Гарибальди» — телевизионный фильм под тем же названием был показан в 1979 году, в главной роли — роли Хареля — снялся Мартин Болсам . Фильм с треском провалился. Как отмечал тогда же журнал People, похищение выглядит «таким же захватывающим, как штраф за парковку». По мнению критика из Washington Post, создатели фильма, «борясь с искушением сделать из имеющегося материала сенсацию», довели его «до состояния летаргии». Обозреватель New York Times заметил, что результат «до обидного слабый».

Ничего удивительного. В книге Хареля, где он только и делает, что восхваляет себя и «Моссад», Эйхман выглядит не более чем бутафорской фигурой, и фильм верен книге — или даже, как ни странно, некоему варианту арендтовской версии. Когда израильская группа только схватила Эйхмана, писал Харель, «они были уверены, что им противостоит сатанинский ум — ум, способный преподнести им дерзкий сюрприз». Но в этом заблуждении они пребывали недолго:

В первые дни на вилле Эйхман вздрагивал всякий раз, когда происходило что‑нибудь необычное. Когда ему приказывали встать, он дрожал как осиновый лист. В первый раз, когда его повели во внутренний двор на ежедневную прогулку, он был в неописуемой панике — видно, решил, что его ведут на казнь… Он вел себя как испуганный, покорный раб, который только и думает, как бы угодить своим новым хозяевам.

«Непросто было ребятам, — пишет Харель, — смириться с очевидным, ведь этот жалкий пленник был вовсе не похож на тот образ, какой они себе мысленно рисовали — сверхчеловека, руководившего процессом уничтожения миллионов евреев».

Недостающий элемент был очевиден, и дело не в отсутствии интриги: в конце концов, кто из зрителей не знает, чем закончится история с тайной переправкой Эйхмана из Аргентины в Израиль? Чтобы фильм был интересным, нужна человеческая драма. Но если пленник такой запуганный, покорный и убогий — такой жалкий, такой банальный, — как выстраивать вокруг него драматургию?

На фото: Альфред Бёрк в роли Эйхмана. Кадр из фильма «Дом на улице Гарибальди»

II. Эйхман говорит!

Несмотря на неудачу с телефильмом, откровения Хареля приоткрыли завесу и положили начало соревнованию. Если Харель сумел опубликовать (и с выгодой для себя) отчет о некогда засекреченной операции, остальные члены группы тоже не хотели упустить свой звездный шанс.

И тут на сцену выходит Питер (Цвика) Малкин, громила‑агент из «Шин‑Бет», чьей обязанностью было хватать и удерживать Эйхмана в момент похищения. Малкин родился в 1927 году в Польше, воспитание получил в бандитских портовых переулках Хайфы — каждой шпионской организации нужен хотя бы один такой агент: ушлый мускулистый парень, который быстро соображает, складно говорит и может запудрить мозги. Он был не только физически силен, но и слыл мастером перевоплощения и взлома. Кроме того, он разбирался во взрывчатых веществах и во время Войны за независимость Израиля был сапером.

На фото: Питер Малкин Wikiwand

На задании в Аргентине именно Малкин (ему лишь немного помогли) затолкал Эйхмана в поджидавшую машину — и таким образом прославился как еврей, схвативший этого страшного нацистского преступника. Более четверти века он отдал израильским спецслужбам — позже он перешел в «Моссад», — в числе прочего вел слежку за немецкими специалистами по созданию ракетных установок в Египте, разоблачал советских шпионов в Израиле, выполнял другие задания, так и оставшиеся под грифом «секретно». Ему дважды вручали высшую награду израильских спецслужб.

Уйдя на покой в 1976 году, Малкин предпринял «бросок» к славе, возглавив частную операцию по поимке Йозефа Менгеле, печально известного врача‑эсэсовца из Аушвица, которого прозвали «ангелом смерти». Но ничего из этого не вышло: Менгеле, как оказалось, утонул в Бразилии. В тот момент Малкин в основном жил в Манхэттене, в квартире‑студии в Нижнем Ист‑Сайде, давал консультации по «безопасности и антитеррористической деятельности». В конце концов натурализовавшись в США, он, казалось, был обречен на забвение: очередной никому не нужный ветеран израильских тайных войн.

Но не тут‑то было: желая и дальше оставаться на виду, Малкин полностью переписал сценарий похищения Эйхмана. В 1983 году, опираясь на прецедент с Харелем, он опубликовал на иврите (в соавторстве с израильским журналистом Ури Даном) собственный отчет об операции. Тогда он скрылся под псевдонимом (Питер Манн), но в 1986 году вышел из тени, когда Еврейский музей в Манхэттене организовал выставку к 25‑летию суда над Эйхманом. Малкин выступил на открытии, и это его появление на публике вылилось в интервью с фотографией на второй странице New York Times с эффектным заголовком: «Человек, поймавший Эйхмана, вспоминает о своей секретной роли». Процесс пошел.

В 1990 году Малкин (в соавторстве с американским журналистом Харри Стайном) опубликовал книгу «Эйхман в моих руках»: смесь автобиографии и шпионского триллера. В этой книге, а также в интервью — потрясающее открытие: во время его дежурства в те долгие ночи на вилле он, вопреки приказам, втайне вел с пленником разговоры по душам. В книге подробно приводятся три таких разговора, некоторые из них якобы дословно, хотя прошло уже три десятка лет.

Действительно, этот «долгий разговор с пленником», как назвали его в Times, занимал центральное место в книге. Этот диалог якобы приоткрывает окно в подлинный внутренний мир Эйхмана, а кроме того, Малкин утверждал, что именно он уговорил Эйхмана дать письменное согласие на то, чтобы его судили в Израиле — к чему изначально «его» пленник был вовсе не склонен.

Здесь была эмоциональная глубина, которой этой истории не хватало. Обозреватель Kirkus Reviews, влиятельного журнала, публикующего критические отзывы на готовящиеся издания, с восхищением отзывался о книге Малкина, увидев в ней «мастерское сочетание захватывающей драмы и серьезных нравственных вопросов». Экранизация не заставила себя ждать. В 1996 году по книге сняли телефильм «Человек, который поймал Эйхмана», в нем Малкина сыграл Арлисс Ховард, а Эйхмана — Роберт Дюваль . Times назвала фильм «крепкой психологической драмой», а Los Angeles Times отмечала, что он на порядок лучше «вялого» и «монотонного» «Дома на улице Гарибальди» — в основном благодаря тому, что Эйхман здесь «показан в основном через восприятие Малкина».

Книга и телефильм (Малкин участвовал в съемках в качестве консультанта) сделали его главным «человеком, который поймал Эйхмана». Кожаные перчатки, которые были на нем, когда он задерживал беглого преступника, были отлиты в бронзе и выставлены на продажу ограниченным тиражом. В 2002 году были опубликованы наброски, которые он делал, пока дежурил возле пленника, — часть из них демонстрировалась в Музее Израиля, различных еврейских общинных центрах и галереях в США, а также в Доме Ванзейской конференции в Берлине, где в 1942 году проводилось совещание об «окончательном решении» еврейского вопроса, и Эйхман при этом приутствовал. Рассказы очевидцев, собранные на интернет‑сайте Малкина, описывают его как приятного, яркого, обладающего чувством юмора, приметного, обаятельного, доброго и остроумного человека.

В какой‑то момент он даже создал Фонд Питера Ц. Малкина, который, как предполагалось, позволит ему «каждый месяц выступать с бесплатными лекциями перед молодежью и взрослыми всего мира». А поговорить Малкин любил. Встреча с Малкином в газете Forward  началась с того, что кто‑то из редакции задал короткий вопрос — в ответ тот разразился монологом (как вспоминает Сет Липски, в то время редактор газеты) «и проговорил 2 часа 45 минут, прежде чем хоть у кого‑то появилась возможность задать следующий вопрос».

После смерти Малкина, а он умер в 2005 году в возрасте семидесяти семи лет, ведущие американские и британские газеты почтили его память некрологами; в последнем номере журнала New York Times за 2005 год поместили биографическую справку об умершем — явно составленную по его книге. Он закончил жизнь как человек‑легенда, по популярности затмив Иссера Хареля. Американские евреи его просто обожали.

Почему? И что интересного было в «долгой беседе» с Малкином, в особенности для евреев? Поначалу всего лишь то, что эти двое мужчин оказались рядом. Хотя Малкин — он переехал в Хайфу до войны — сам не испытал на себе ужасы Холокоста, но потерял сестру и племянников, оставшихся в Европе. Таким образом, в нем одном соединились и жертва‑еврей, и израильский мститель. Наедине с Эйхманом он становился не только следователем или обвинителем, но говорил от лица «каждого еврея». Кроме того, поскольку охране запрещалось разговаривать с пленником, к их беседам примешивалось пьянящее чувство тайного и недозволенного — и все это несмотря на то, что ко времени выхода книги значительная часть фактического материала новостью уже не являлась.

По словам Малкина, в ходе их бесед Эйхман «обкатывал» ряд тем, которые впоследствии поднимет во время допроса и на суде. Например: он был послушным солдатом, всего лишь выполнявшим приказы; он организовал лишь транспортировку евреев, а не их истребление; и он ничего не имел против евреев как таковых. («Я никогда не был антисемитом, — сказал он Малкину, — мне евреи всегда нравились».)

Но Эйхман, как обнаружил Малкин, обладал «острым умом». Да, он «порой был откровенно угодлив… но он был еще и хитер. Он четко сознавал, что делает». В ходе их диалога Эйхман защищался «холодно и самоуверенно… Слушая его, не так‑то просто было находить убедительные ответы». Шел тайный мозговой поединок — между похитителем и пленным, евреем и нацистом, которых эти запретные разговоры делали «сообщниками».

Два аспекта их беседы на вилле явно противоречат тому, что впоследствии услышат на суде, и это придает им еще большую остроту. Первый — это когда Эйхман выражает трогательную заботу о своей семье, особенно о младшем сыне; он подозревает, что и за ними тоже охотятся, и от этого испытывает «приступы тоски и отчаяния». Второй — это, напротив, те вспышки гнева, в которых вдруг прорывается глубоко укорененная в нем ненависть к евреям, находящимся рядом с ним. Оба эти свойства усиливали созданный Малкином образ персонажа — совершенно ужасного и в то же время слишком человечного.

В их самом знаменитом диалоге все эти элементы слиты воедино:

«Сыну моей сестры, лучшему моему товарищу по играм [говорит Малкин Эйхману], было столько же, сколько вашему. Тоже блондин, с голубыми глазами, как и ваш сын. А вы его убили».

Явно озадаченный этим замечанием, он медлил с ответом, словно ожидая дальнейших пояснений. «Да, — сказал он наконец, — но ведь он был еврей, верно?»

Диалог достигает практической цели: Эйхман подписывает заявление о том, что согласен предстать перед судом в Израиле. Этого, если верить Малкину, он сумел добиться, предоставляя Эйхману небольшие тайные привилегии (вино, сигареты, музыка на граммофоне) и завоевав его доверие.

III. Эйхман становится Кингсли

Хотя эмоциональный рассказ Питера Малкина о похищении и потеснил историю Хареля, но даже он вряд ли представлял, до каких крайностей доведет эта версия после его смерти.

В 2018 году компания MGM выпустила на экраны «Операцию “Финал”» — крупнейшую из всех снятых к тому времени киноверсий истории о похищении. Режиссер картины Крис Вайц признался, что из всего написанного на эту тему именно «мемуары Питера Малкина» произвели на него самое сильное впечатление. Правда, Вайц также утверждал, что киноверсия основана на «ряде первоисточников». Но на самом деле на MGM многое почерпнули из книги Малкина, и особенно это касается бесед Малкина с Эйхманом, поскольку другого источника попросту нет.

Затем Вайц принял решение, которое подняло историю Малкина на новый уровень. В книге Малкина и его телеверсии Эйхман все еще был отдаленно похож на «жалкое» существо, каким запомнился участвовавшим в его поимке израильтянам. Но когда Вайц пригласил на роль Эйхмана самого сэра Бена Кингсли , от жалкого существа не осталось и следа.

Как отмечал сам Вайц, Кингсли привнес в образ Эйхмана «прорву пафоса и харизмы». Рецензенты разделяли его мнение. Обозреватель New York Times с восхищением заметил, что, даже играя Эйхмана, «Кингсли не может скрыть своей харизмы, с ее озорной жилкой». Журнал Time Out похвалил Кингсли за «сложную и талантливую игру, вызывающую больше сочувствия к нацисту, чем можно было ожидать». Эйхман, поразивший Хареля своей «покорностью», «теперь ставится в один ряд с Ганнибалом Лектером, — писал один рецензент, — он дьявольски хитер и просчитывает на сто ходов вперед».

Израильский рецензент, присутствоваший в Нью‑Йорке на просмотре для еврейской аудитории, рассказывал о том, как реагировали зрители на Эйхмана в версии Кингсли — «хитрого, но не злобного, циничного и безыдейного, ранимого и не пугающего».

Публику Эйхман, похоже, очаровал. Зрители невольно поеживались, когда Эйхман появлялся перед ними в зените своей человеческой славы. Умный, знающий, чуткий и испуганный. И что хуже всего — с чувством юмора.

Этот Эйхман — малкинский Эйхман, укрупненный стараниями Вайца и Кингсли, — для американских евреев вскоре стал единственным Эйхманом. В четырех освященных традицией еврейских культурных центрах: Мемориальном музее Холокоста в Вашингтоне, 92nd Street Y в Нью‑Йорке, JCC  в Манхэттене и Музее толерантности в Лос‑Анджелесе — провели специальные предварительные показы с последующим обсуждением, в котором принимали участие Вайц и Кингсли, а также другие артисты. Хотя в массовых изданиях фильм получил неоднозначную оценку, большая часть кинокритиков‑евреев приняли его с восторгом. Один, правда, заметил у нью‑йоркской еврейской публики некую «эмоциональную отрыжку», но и только.

Чем объяснить эти восторги? Отчасти репутацией Кингсли: если он так сыграл Эйхмана, это наверняка «хорошо для евреев». В конце концов, он ведь когда‑то исполнял роль отца Анны Франк — Отто Франка, а также Симона Визенталя , Ицхака Штерна (в «Списке Шиндлера»), Моисея. На съемках, по словам Кингсли, он всегда носил с собой в кармане фотографию Эли Визеля . «Эли, это я делаю для тебя», — мысленно говорил он на съемочной площадке.

Еще одна причина в том, что в фильм «Операция “Финал“» вмонтированы флэшбеки о Холокосте, что в свое время стало камнем преткновения для Леона Юриса. Всего лишь за год до этого проводился опрос, который показал, что две трети американских миллениалов ничего не знают об Аушвице. И лишь немногие из них бывали в Музее Холокоста в Вашингтоне. А теперь Холокост — изображенный безупречно — сам к ним пришел.

В таком случае так ли уж важно, если в фильме, «основанном на невероятно правдивой истории», Эйхман выведен не совсем верно? Голливудское кино по определению призвано развлекать — и только потом (если получится) просвещать. Там действуют по своим проверенным и коммерчески опробованным правилам. Наверное, евреи должны лишь поблагодарить, если крупная студия включает флэшбеки об «окончательном решении» в боевик, ориентированный на более молодую аудиторию?

Но дело еще и в том, что фильм — резонно — потакал и той и другой стороне в споре о «банальности зла», о которой говорила Ханна Арендт. Был ли прав Алан Дершовиц  из Гарварда, когда утверждал, что «созданный Кингсли вымышленный портрет Эйхмана, не столько банального, сколько фантастически злого, куда реалистичнее предположительно документального свидетельства Арендт»? Или прав Дэвид Симз из Atlantic , заметивший, что «фильм Вайца нигде явно не повторяет формулировку Арендт, но разве образ Эйхмана, с бесспорным обаянием сыгранный Беном Кингсли, не преисполнен этой идеей?» Хотя оба смотрели один и тот же фильм, первый был уверен, что картина оспаривает тезис Арендт, второй — что подтверждает.

Вайц и Кингсли явно рассчитывали, что фильм заинтересует евреев. Но поскольку оба также опасались, что выбор сэра Бена на роль Эйхмана может создать трудности, они заранее постарались сделать так, чтобы любые негативные — буде они появятся — отзывы выглядели элементарным невежеством. Их основная мысль: они имеют полное право показать Эйхмана как человека, как‑никак, он человек.

«Трагедия в том, что нацисты тоже люди, — говорил Кингсли. — И мне кажется, если демонизировать их, изображать их чернушными злодеями, как плохих парней из марвеловских комиксов, — это несправедливо по отношению к истории и к жертвам Холокоста». «Мы с Беном, — говорил Вайц, — оба хотели показать Эйхмана человеком из плоти и крови. Не для того, чтобы вызвать к нему симпатию зрителей, но чтобы показать: подобные преступления совершают не только демагоги и социопаты».

Все это уводило от сути. Не то чтобы Кингсли «очеловечил» Эйхмана. Никто не сомневался, что Эйхман был способен переживать, что он любил своих жену и детей, ценил простые удовольствия. Суть, повторюсь, в том, что Вайц и Кингсли изображают его как приятного, умного, притягательного — и, да, «с озорной жилкой». Их Эйхман не просто человек; этот пленник пленителен. Его израильские похитители, писал один рецензент, «меркнут в сравнении с ним».

Однако все это, как утверждает другой очевидец тех событий, не имеет никакого отношения к Эйхману периода его аргентинского заточения. Харелю он показался «несчастным коротышкой: стоило снять с него форму — и ни следа от его прежнего превосходства и самоуверенности не осталось». Он — «ничтожество, лишенное человеческого достоинства и гордости». Рафи Эйтан (много позже он станет известен как «куратор» Джонатана Полларда ) даже более категоричен. «Мне хотелось понять характер Эйхмана, оценить его способности», — говорил он. И что же он обнаружил? «Полную посредственность». И Эйтан добавлял с горькой иронией: «И вот что пугает: любой человек, с талантами исполнителя чуть выше среднего — а я не думаю, что в нем было что‑то еще, — может добиться того же, что и он <…> в конце концов сделать то, что сделал он».

Разумеется, Эйхман 1960 года — пленник с завязанными глазами, прикованный к койке, — не был уже Эйхманом 1942 года: решительным, упорным и дьявольски успешным гонителем евреев. Того Эйхмана не стоит недооценивать. Но Эйтан, как и Харель, рассказывал о том, что видел своими глазами. А значит, Эйхман в «Операции “Финал”» был явно не таким, как в те девять дней на вилле. Человек из воспоминаний Малкина, дополненный Вайцем и укрупненный Кингсли, в любом случае совершенно другой.

IV. Только не в Израиле

Казалось бы, этот голливудский вариант Эйхмана должен вызвать большой интерес в Израиле. Если не считать самого Эйхмана, практически все персонажи ленты — агенты, участвовавшие в его поимке. Мельком появляется даже Бен‑Гурион. В фильме также снимался — в роли Хареля — известный израильский актер Лиор Раз (звезда сериала Netflix «Фауда» ).

А вот и нет. Вскоре после американской премьеры в Израиле объявили, что «Операции “Финал”» скоро «выйдет на большие экраны». Появились рекламные материалы и плакаты с текстом на иврите, но на том дело и кончилось. В Израиле не было даже пробного предпоказа на публику (как в Нью‑Йорке и Лондоне), фильм даже не вошел в израильские кинорейтинги. Вместо этого «Операция “Финал”» попала сразу в Netflix — это решение многих удивило, ведь без проката в кинотеатрах рецензий на фильм ожидать не стоит.

Как же получилось, что ленту, встреченную аплодисментами в Музее Холокоста в Вашингтоне и расхваленную американскими кинокритиками‑евреями, не показали в Иерусалиме и Тель‑Авиве? Что было такого в «Операции “Финал”», что не позволило выпустить ее в израильский прокат?

Дело в том, как Кингсли изобразил Эйхмана. Именно это предсказывал израильский актер [Лиор] Раз в своем выступлении в Музее Холокоста в Вашингтоне:

Когда мы в фильме видим Эйхмана, то ощущаем доброту, присущую самому сэру Бену [Кингсли], — и воочию видим ее на экране, я думаю, израильтянам будет довольно тяжело смотреть на это, потому что мы невольно начинаем сочувствовать ему — хоть на миг, на минуту, и израильтянам, я думаю, смотреть на это будет тяжко.

Да, многим израильтянам «сочувствовать» Эйхману и смотреть на его «доброту» было бы «тяжко». Но в этих словах Раза, произнесенных на публику в американском музее, хранящем память о Холокосте, был и некий подспудный смысл: его соотечественники не способны толком понять то, что несет им «искусство». После того как фильм передали Netflix в Израиле, Вайц вслед за ним перешел на сочувственно‑снисходительный тон и повторил свой исходный посыл.

«Реакция была интересная, — говорил Вайц об израильской публике, — реально противоречивая. И вот что важное я отметил: многие были в шоке от того, что Эйхмана представили как живого человека». Израильтянам, которые видят в Эйхмане «по сути демоническую фигуру», трудно «признать тот факт, что он был еще и человеком». Но, добавил режиссер, как раз поэтому они с Кингсли решили показать его именно таким — «больше напирать на наше этическое восприятие, а не выгораживать себя, навешивая на этих злодеев ярлык “другого”».

Как мы уже видели, израильские агенты, похитившие Эйхмана, называли его заурядным человеком, каким он и был. Книгу Хареля, в которой Эйхман изображен дрожащим и покорным, прочел чуть ли не каждый израильтянин старшего поколения. А Вайц, наоборот, превратил Эйхмана в якобы необыкновенного человека, добродушного злодея, способного спорить и сопротивляться, даже будучи прикованным к койке и перед лицом смерти. «Эйхман никогда еще не выглядел таким хорошим» — гласил заголовок единственной серьезной рецензии на иврите, на израильском интернет‑сайте Ynet: «В фильме Эйхман показан в знакомой кинематографической роли злодея, не лишенного интеллектуальной жилки и юмора… Вайц и сценарист Мэттью Ортон превращают презренного персонажа в яркого злодея».

Короче, Кингсли в конце концов как раз и сыграл «чернушного злодея», которого, по его словам, не хотел играть. Если бы фильм показали в израильских кинотеатрах, не исключено, что с подобной оценкой согласились бы многие. В Израиле — ближе к Холокосту, дальше от Голливуда — еще упорно противятся «художественным» манипуляциям с «окончательным решением» ради сиюминутных целей — история там важнее знаменитостей.

V. Ничего этого не было?

Пока что — и мы видели, как это произошло, — к вящей посмертной славе Эйхмана, версия Малкина определенно подменила собой версию Хареля, по крайней мере в Америке. Сейчас, в свете израильской реакции, мне интересно, может ли еще одна версия окончательно сменить и малкинскую, и ее голливудские аватары? Это версия другого агента, участвовавшего в похищении: Цви Аарони.

Цви Аарони родился во Франкфурте‑на‑Одере в 1921 году, подростком бежал из Германии, спасаясь от нацистских преследований, и в 1938 году перебрался в Палестину. В годы Второй мировой войны служил в британской армии. Владея немецким, производил допросы пленных немецких офицеров в Египте, Северной Африке и Италии.

Аарони участвовал в Войне за независимость Израиля — был ротным командиром, затем вступил в «Шин‑Бет», где получил признание как следователь. В 1958 году отправился в Чикаго изучать новейшие техники ведения допроса в знаменитой Американской лаборатории. Вернувшись в Израиль, он привез с собой подарок от руководителя ЦРУ Джеймса Энглтона — «полиграф», первый образец такого прибора в Израиле.

Когда в Израиле получили первые заслуживающие доверия сообщения о местонахождении Эйхмана, Иссер Харель направил в Буэнос‑Айрес именно Аарони — для точного опознания преступника. Аарони нашел дом Эйхмана, взял его и его семью под наблюдение и сделал фотографии беглеца крупным планом. Он также разузнал распорядок дня Эйхмана, а как‑то даже ухитрился сесть в пригородном автобусе прямо за ним. Аарони принимал участие в захвате Эйхмана — он находился за рулем машины, на которой увозили пленника. Уже на вилле он провел первый допрос, позволивший установить личность Эйхмана .

Годы спустя, когда Рафи Эйтана спросили, кто, по его мнению, внес наибольший вклад в успех операции, он назвал Аарони. «Он нашел Эйхмана и внушал всем нам, как важно с исторической точки зрения, чтобы тот предстал перед судом». Еще один член группы, Авраам Шалом (позже он станет главой «Шин‑Бет»), дал такой же ответ: «Аарони недооценен по‑настоящему. Я думаю, он сделал больше всех остальных, даже больше, чем Иссер [Харель]. Он был движущей силой». Меир Амит, преемник Хареля на посту руководителя «Моссада», назвал Аарони «главным действующим лицом операции, от начала и до конца».

Позже Аарони пытался установить местонахождение Йозефа Менгеле, что, как он утверждал, могло бы увенчаться успехом, если бы Харель не отменил операцию. Затем он возглавил «Кейсарию» — управление спецопераций «Моссада». Уволившись со службы в 1970 году, он вел бизнес в Гонконге и Китае, возглавлял частное сыскное агентство в Тель‑Авиве и наконец со своей женой‑англичанкой уехал жить в деревню на юго‑западе Англии. Там он вернул себе настоящее, данное при рождении имя (Герман Арндт), разводил кур и присматривал за общественными спортплощадками. Он умер в 2012 году на девяносто втором году жизни; в Британии напечатали несколько некрологов, в Америке ни одного.

Аарони, возможно, никогда не поделился бы своей версией событий, если бы Харель и Малкин не выступили со своими. Но Малкин, начав рассказывать, стал при любом удобном случае принижать Аарони. Вот пример: во время слежки за Эйхманом, писал Малкин, Аарони «допустил несколько таких ляпов, какие и представить нельзя» и «чуть не провалил расследование». «Он боялся. Он был новичок». Во время допросов Эйхмана «он отрывисто, четко говорил по‑немецки, ответы Эйхмана его по большей части раздражали, вид у него был нарочито угрожающий — все это наверняка вызывало у Эйхмана ощущение полного дежавю».

Теперь Аарони поквитался. В 1992 году он опубликовал свой отчет в ивритоязычной прессе и в 1996 году выпустил книгу на немецком (взяв в соавторы журналиста Вильгельма Дитля). На следующий год вышел ее перевод  под названием «Операция “Эйхман”».

Это было мощное сведение счетов. Малкин, уверяет Аарони, «больше мешал, чем помогал» в ходе операции «Эйхман». Он не сумел за раз сгрести Эйхмана, и в результате они схватились в канаве. Вдобавок для него «единственного в группе слово “дисциплина” — пустой звук. На его донесения нельзя было полагаться. Для него было важнее рассказать хорошую историю, с шутками‑прибаутками, держаться голых фактов было не в его характере».

«Что касается предполагаемых бесед [Малкина] с Эйхманом, язвительно замечает Аарони, «они на 90 процентов — плод его воображения. Трогательная и душераздирающая история о спорах между евреем‑похитителем и узником‑нацистом полностью выдумана Малкином. Если бы Цвика и Эйхман постоянно шушукались, другие члены группы не могли бы этого не заметить».

Откуда такая уверенность? В конце концов, Малкин говорит, что вел переговоры тайно, а Аарони не находился в одной комнате с Малкином и Эйхманом. Но Аарони добавляет следующее:

Малкин забывает сказать, что у них с Эйхманом не было языка, на котором они могли бы общаться. Цвикин идиш — ближайшее известное ему подобие немецкого — еще годился, чтобы отдавать Эйхману простые приказания и разрешать ходить в туалет. Но этого было недостаточно для серьезного разговора о Холокосте. Эйхман, со своей стороны, ни иврита, ни идиша не знал.

В интервью, опубликованном спустя несколько лет, Аарони ехидничает вовсю: «Даже гений вроде Эйнштейна не может беседовать на языке, которого не знает». Во время операции в багаже у Малкина были только иврит, идиш, «начатки английского и обширный перечень ругательств на русском и арабском».

Мог ли Малкин вести с Эйхманом осмысленные беседы? В 1996 году, до того как Аарони задал этот вопрос, Малкин сказал в одном интервью, что «говорил с Эйхманом на ломаном немецком и частично на идише; тот прекрасно понимал, что я имею в виду. У меня было много времени, и я вызывал его на разговор снова и снова». В 2000 году, после того как Аарони выдвинул свое обвинение, Малкин стал защищаться: «Я знал и знаю немецкий. Любой владеющий немецким может меня проверить».

Вопрос, однако, не в том, понимал ли Эйхман Малкина. А в том, хорошо ли Малкин понял Эйхмана. Именно размышления Эйхмана о собственных деяниях делают предполагаемый диалог столь интересным. Владеющий немецким и владеющий идишем могут достичь в разговоре взаимопонимания, если очень постараются. Но мог ли на самом деле Малкин, с его начатками идиша (он рос в Палестине) и «ломаным немецким», понимать, что Эйхман «все слегка затушевывает»? Стоит ли ему доверять, когда он по памяти воспроизводит слова Эйхмана буквально, как предположительно делает в своей книге? Мы никогда не узнаем; вопрос остается открытым.

Но не только эти беседы Аарони отметает как не имевшие места. Прежде всего он оспаривает претензии Малкина на то, что именно он уговорил Эйхмана дать письменное согласие на суд в Израиле. Тут Аарони даже не прибегает к дедуктивным приемам. Это уже дело личное: он настаивает на том, что он один диктовал немецкий текст Эйхману, тот записал, внес дополнение, поставил подпись и вернул ему документ. Малкин к этому вообще никакого отношения не имел.

Неужели Малкин в своей книге ставит себе в заслугу то, чего не делал?

VI. «По своей собственной воле»

Заявление Эйхмана было кульминацией версии Малкина, и не случайно. В то время Израиль придавал этому документу большое значение. Объявив своим министрам, что Эйхман схвачен и доставлен в Израиль, Бен‑Гурион зачитал им текст заявления в переводе на иврит. Позже Израиль направил фотокопию оригинала аргентинскому правительству, и полный текст появился в газетах по всему миру, как правило, под заголовком, представлявшим вариацию шапки в Washington Post: «Эйхман, пойманный в Аргентине, добровольно отправился в Израиль».

Оригинал заявления, написанный Эйхманом от руки и заверенный его подписью, лежит сегодня в полицейском досье в Государственном архиве Израиля. Вот что там сказано (я предпочел перевод с немецкого, сделанный Ханной Арендт):

Я, нижеподписавшийся Адольф Эйхман, по своей собственной воле заявляю,

что, так как моя истинная личность установлена, я отчетливо понимаю, что скрываться от суда более бесполезно. Тем самым я выражаю свою готовность проследовать в Израиль, чтобы предстать перед судом, действующим по нормам статутного и общего права.

Я понимаю, что мне будет обеспечена юридическая помощь, а я, в свою очередь, изложу на бумаге факты моей деятельности в Германии в последние годы без прикрас, с тем чтобы будущие поколения имели подлинную картину происходившего. Этим заявлением я заявляю о моем добровольном выборе, сделанном не под давлением и не ради пустых обещаний. Я хочу наконец примириться с самим собой.

Так как я не могу помнить все подробности и так как я могу перепутать факты, я требую содействия, которое будет выражаться в моем доступе к документам и письменным показаниям, чтобы помочь мне в поисках правды.

Адольф Эйхман, Буэнос‑Айрес, май 1960 года .

Самая важная фраза в этом заявлении, повторенная дважды: «по своей собственной воле». Очевидно, никто не поверит, что нацистский военный преступник добровольно едет в Израиль, чтобы его там судили. Очевидно, Эйхман впоследствии мог бы сказать, что написал это под давлением. Как заметило немецкое издание Der Spiegel, Израиль просил весь мир поверить, что «израильтяне всего‑навсего позволили этому бывшему подполковнику СС бесплатно полетать на самолете, и только».

Так зачем же похитители Эйхмана тратили время, добывая это заявление?

Харель предложил одно объяснение, весьма лестное для него. Он утверждает в своей книге, что именно ему, когда они находились на вилле, пришла в голову мысль уговорить Эйхмана подписать документ:

Я поручил Аарони разузнать у [Эйхмана], как он смотрит на то, чтобы предстать перед судом. Именно тогда я предложил: попробуем добиться его письменного согласия проследовать в Израиль и там предстать перед судом. Ни на секунду я не мог предположить, что такой документ будет иметь хоть какую‑то юридическую силу, когда возник вопрос о том, имеем ли мы право судить человека, тайно вывезенного в Израиль. И все же такой документ имел для меня некоторую этическую ценность.

Чтобы организатор похищения вдруг озаботился тем, насколько этично хватать человека помимо его воли, — верится с трудом. Также неясно, какова «этическая ценность» подобного документа. Смысл этой версии, как почти всего в книге Хареля, — подчеркнуть первостепенную роль автора.

Но даже при всей своей неправдоподобности объяснение Хареля не идет ни в какое сравнение с тем, что предложили создатели фильма «Операция “Финал”». Там Харель является на виллу и заявляет: «“Эль‑Аль” отказывается присылать самолет. Говорят, сначала им нужно кое‑что от нас: документ за подписью Эйхмана, в котором он бы заявлял, что добровольно отправляется в Израиль».

Разумеется, многие сейчас верят, что эта нелепица — правда. Разумеется, она прокралась в сюжет для большей напряженности: без подписи Эйхмана операция провалится! На языке кинематографистов это называется «макгаффин» : некий «грааль», придуманный исключительно для того, чтобы героям было за чем гоняться.

Аарони дает самое правдоподобное объяснение. По его версии, идею насчет заявления Эйхмана подал Хаим Коэн, в то время министр юстиции, впоследствии член Верховного суда Израиля. Знакомый с Коэном по прошлым расследованиям, Аарони спросил у него, стоит ли добиваться от Эйхмана письменного признания вины, пока тот еще в Аргентине. Может, стоит надавить на Эйхмана, чтобы тот «немедленно признал свою вину в том, что касается Третьего рейха? Должен ли я требовать от него письменного заявления?»

Коэн ответил «нет»; все, что требовалось от Эйхмана, — это заявление с подтверждением его личности и, по возможности, выражающее согласие предстать перед судом. «Общую формулировку я получил от Хаима Коэна, — писал позже Аарони. — Он считал, что это упростит юридическую процедуру и может нам пригодиться, если нас поймают прежде, чем мы покинем территорию Аргентины». Он мог бы добавить, что это также помогло бы умерить накал страстей, если бы Аргентина выразила возмущение, что она, естественно, и сделала. Предполагалось, что такое заявление позволит Израилю выиграть время, а Аргентине — сохранить лицо.

Ровно для этого Израилю и требовалось письменное согласие Эйхмана. Как похитителям удалось его получить? Поскольку девять дней пребывания Эйхмана на вилле не богаты событиями, сам факт подписания им этого документа становится кульминационным моментом на значительном отрезке сюжета — от похищения до вылета в Израиль.

Существует две версии: Малкина и Аарони. И они совершенно расходятся.

Согласно Малкину, лишь после того, как он предложил Эйхману вина, дал закурить и поставил пластинку с фламенко, тот подписал документ.

Согласно книге Малкина, текст продумал и предоставил в письменном виде Иссер Харель. Эйхман отказывался его подписывать — он настаивал на том, чтобы суд проходил в Германии. Затем, 19 мая 1960 года, после того как Малкин предложил Эйхману вина, дал закурить и поставил пластинку с фламенко, Эйхман попросил бумагу. Он был готов:

— Могу я внести дополнения?

— Разумеется.

— Позволите взять вашу ручку?

Я передал ему ручку, потом снял с него кандалы.

Эйхман, попросив показать ему документ, добавил один абзац.

Поднял голову:

— Хорошо, теперь подпишу. — Он помедлил. — Там правильно написано. Будет хорошо, если я объяснюсь.

Стоя над ним, с замирающим сердцем, я смотрел, как он выводит: «Адольф Эйхман, Буэнос‑Айрес, май 1960 года».

Подписанный документ вручили Харелю. Просматривая его, тот округлил глаза в радостном изумлении:

— Как это произошло?

— Питер помог.

Он с улыбкой обернулся ко мне:

— Хорошо. Отличная работа. Это жизненно важно.

Эта сцена эффектно воспроизводится в «Операции “Финал”». Малкин, с листком бумаги в руке, спускается по лестнице в гостиную на вилле. Члены его группы, приунывшие оттого, что «Эль‑Аль» не пускает их на рейс, встают. Он демонстрирует им листок. «Вы это сделали!» — говорит одна из присутствующих, по сценарию возлюбленная Малкина.

А вот версия Аарони. В своей книге он рассказывает, что спросил Эйхмана, согласен ли тот предстать перед судом. Когда Эйхман изъявляет готовность сделать это в Германии, Австрии или в Аргентине, Аарони бросает резко: «Это несерьезно. Вы что, меня дураком считаете?.. Это будет в Израиле или не будет нигде». На следующий день Эйхман сказал, что принял решение и готов ехать в Израиль.

— Подтвердите это мне в письменном виде?

Эйхман согласился. Я снял с него темные очки и дал ему шариковую ручку и лист бумаги. Мы вместе выработали текст его заявления по‑немецки. Я диктовал по своему черновику. Если у него не было возражений, он записывал под диктовку, медленно, предложение за предложением, казалось, он серьезно все обдумывает. Последнюю фразу он добавил от себя.

<…>

Подписывая текст, он спросил меня, какое сегодня число. Он, по‑видимому, потерял счет времени. Нам это было на руку. Пусть и дальше остается в неведении — еще один фактор психологического давления с нашей стороны.

Я сказал ему:

— Просто пишите: «Буэнос‑Айрес, май 1960 года, этого будет достаточно».

Он так и сделал и передал мне письмо с едва заметной улыбкой. Словно хотел сказать: «Теперь моя судьба решена».

VII. Истина против Драмы

Эти рассказы невозможно свести воедино. Рядом с Эйхманом, когда тот писал, подписывал и датировал заявление, находился либо Малкин, либо Аарони. Учитывая эти чуть не противоположные заявления, мы можем лишь сделать вывод, что правды — как и насчет многого другого в этой истории — нам не узнать.

Один недавно опубликованный документ, однако, сдвигает чашу весов в пользу одной из сторон. В данном случае я исхожу из того, с чем согласятся большинство историков: как правило, докладные записки, что по времени ближе к событию, фактографически более точны, чем мемуары, опубликованные десятки лет спустя. Именно поэтому историки всегда с нетерпением ждут открытия архивов.

В 2012 году «Моссад» санкционировал создание передвижной выставки, посвященной похищению Эйхмана. Авнер Авраам, бывший агент «Моссада», пошарил на моссадовском «чердаке» и собрал кучу артефактов и документов: негативы фотографий, сделанных в ходе тайной слежки за Эйхманом перед его похищением; темные очки, которые на него надели; перечень найденных при нем вещей, шприц, который использовали для введения ему седативного вещества перед посадкой в самолет «Эль‑Аль», поддельные паспорта и многое другое. Выставку сначала показали в штаб‑квартире «Моссада», затем — в кнессете и Музее диаспоры в Тель‑Авиве, а затем она отправилась в турне по Америке. (Последний раз ее видели в Центре памяти жертв Холокоста в пригороде Детройта.)

Среди представленных на ней артефактов имеется неприметная вещица — многие завсегдатаи музеев, особенно американцы, лишь скользнут по ней беглым взглядом: это страничка машинописного текста на иврите, подписанная Цви Аарони. С грифом «совершенно секретно» и заголовком — в переводе с иврита — «Памятка». В качестве источника этого документа назван архив «Моссада». Дата отсутствует, но в выставочном каталоге указан 1960 год.

Почему Аарони это написал? Или почему начальство заставило его это написать? Государство Израиль собиралось широко использовать заявление Эйхмана, и многие могли бы заподозрить, что оно получено силой. Начальники Аарони хотели точно знать, каким образом было дано заявление Эйхмана. Аарони сразу же по возвращении в Израиль представил свой отчет.

Вот этот текст:

16 мая 1960 года я виделся с Адольфом Эйхманом в месте, где он содержался, и мы побеседовали. Я спросил его, inter alia , действительно ли он готов сделать то, о чем сказал мне ранее, что он смирился с судьбой и готов максимально прояснить определенные факты относительно определенного периода, ради истории.

Эйхман ответил утвердительно, и я спросил, готов ли он добровольно отправиться в Израиль, чтобы предстать там перед судом. На мой дополнительный вопрос Эйхман ответил отрицательно и объяснил, что при определенных условиях он готов ехать на суд в Западную Германию или Австрию, только в эти страны.

Из условий, выдвинутых Эйхманом, мне стало ясно, что он хочет избежать этого [суда], и так ему и сказал, а потом поинтересовался, не нужно ли ему еще время, чтобы подумать над моим предложением. Эйхман ответил утвердительно, и мы с ним встретились снова на следующий день, 17 мая 1960 года, в месте, где его удерживали. Я снова спросил его, согласен ли он по собственной свободной воле направиться в Израиль, чтобы предстать перед судом. Он отвечал утвердительно и согласился подписать заявление об этом. Я продиктовал ему текст заявления, который заранее заготовил на немецком, и в конце спросил, хочет ли он добавить что‑то от себя, и объяснил, что он волен добавить все, что пожелает. Эйхман ответил утвердительно и добавил последнее предложение, которое наличествует в заявлении.

По моей просьбе Эйхман подписал обе страницы, а я завизировал и проставил дату на обороте».

Таким образом, здесь мы имеем уже нечто максимально близкое к реальному оперативному отчету о том, как Эйхман пришел к решению подписать документ.

К памятке Аарони приложен оригинал заявления Эйхмана. На нем не просто стоит подпись Эйхмана; он собственноручно написал это заявление на двух страницах, и на каждой внизу поставил свою подпись, как положено на юридических документах. (С обратной стороной у меня не было возможности ознакомиться.)

Так что рассказ Малкина, где Эйхман подписывает заранее заготовленное заявление, оставленное на его койке, не может быть правдой. С Эйхманом должен был работать человек, способный составить юридический текст на немецком языке и продиктовать все, что тому требуется подписать. И этим человеком мог быть только Аарони. Его «совершенно секретная» памятка, предназначенная для внутреннего пользования, а не для общественности, все расставляет по местам, и то, что ее включили в спонсируемую «Моссадом» экспозицию, это подтверждает.

У этого вопроса есть и другие аспекты, но они уведут нас вглубь внутренней политики «Моссада» 1960‑х, касательно хитросплетений, связанных с Харелем. Если коротко, то Аарони разошелся с Харелем; в рассказе Хареля Малкин был представлен в выгодном свете; Аарони назовет книгу Хареля «детективным романом». «Иссер мстил людям, намеренно не признавая их заслуг». Двое агентов из тех, что находились на вилле, горячо поддержали версию Аарони. Но все эти последние свидетельства отделяет от реальных событий промежуток от пятнадцати до тридцати лет. На сегодняшний день нет более явного доказательства, чем документ 1960 года, что именно версия Аарони, а не Малкина ближе к правде, если не чистая правда.

Почему так важно, кто принимал у Эйхмана его заявление? Отчасти ответ в том, какой урок — по словам Оскара Айзека, артиста, снимавшегося в «Операции “Финал”», — мы должны извлечь из предполагаемого успеха Малкина:

Малкин проявляет к Эйхману сочувствие, по‑доброму к нему относится, и именно поэтому Эйхман добровольно подписывает признание и по собственной воле отправляется в Израиль, чтобы предстать перед судом. Надеюсь, люди увидят это и извлекут [из этого] урок. Как быть, когда имеешь дело с откровенным злом и с теми, кто действительно виновен в ужасных деяниях?.. Лучший способ — не отвечать на ненависть ненавистью, а вести диалог и пытаться понять.

В этой статье я не намерен спорить о том, как лучше всего справляться со злом. (Хотя невольно вспоминается, что британский премьер‑министр Невилл Чемберлен приводил тот же аргумент, что и Айзек, после того как получил подпись Гитлера на клочке бумаги в сентябре 1938 года .) Однако, если рассказ Малкина — ложь, тогда реальное поведение Эйхмана на вилле не дает Айзеку никаких оснований делать выводы о том, как лучше всего поступать, если имеешь дело со злом. Все было ровно наоборот: Эйхман поддался «психологическому давлению» (как выразился Аарони), к которому прибегнул умелый дознаватель, «сотни раз», по его словам, проводивший допросы немцев, арабов и евреев. На официальном вебсайте «Шин‑Бет» прямо утверждается, что Эйхман подписал бумаги, чтобы его не ликвидировали. (Аарони, как мы знаем, сказал Эйхману: «Это будет в Израиле или не будет нигде».) Если не Малкин, а Аарони заставил Эйхмана написать заявление, тогда посыл о том, что «сочувствие и доброе отношение» смягчают сердца негодяев и преступников, следует подкреплять какими‑то другими примерами.

Но остается и проблема посерьезней. Если Малкин выдумал или сфальсифицировал свою роль в деле с заявлением Эйхмана, тогда как быть с его якобы тайными переговорами? Могут ли и они тоже быть выдумкой закоренелого фальсификатора?

Каждый читатель сделает свой вывод. Но любую экранизацию, основанную на версии Малкина, следует ставить под сомнение, так же как и саму эту версию. И если в драматургическом плане она строится вокруг сцены, где Эйхман подписывает заявление, как в «Операции “Финал”», — значит, в ее основе вымысел, а не факты.

Нельзя сказать, что создатели «Операции “Финал”» плохо подготовились или не знали, чем рискуют. Писатель Мэттью Ортон уж точно готовился. Он прочел все версии, выявил «нестыковки», а потом заявил, что очень близко «придерживался того, что происходило в действительности». Вайц также настаивал на том, что лента правдивая. Он признавал, что были сделаны мелкие адаптации, действие сокращено по времени, изменен пол одного из участников группы. Но «допустить ошибку, — предупреждал он, — будет ужасно, это все равно что дать пищу для придирок отрицателям Холокоста».

Вайц, однако, сделал оговорку: похитители Эйхмана, сказал он, «часто противоречили друг другу, и приходится выбирать: где правда, а где больше драматизма». То же самое относится ко всем голливудским трактовкам исторических событий: доверяй, но проверяй. Это не релятивистский подход, когда все правды равны. Вот почему версия Малкина всегда имела приоритет по сравнению с версией Аарони; в конце концов, с самого начала она намеренно создавалась как драма.

Вайцу тоже наверняка это было известно. Он признавал, что Малкин — фигура героическая — еще и «умеет обаять, он обольститель, где‑то даже аферист». Создатели «Операции “Финал”» пошли на это с широко открытыми глазами. Зрители — нет.

VIII. Еще одно достоинство — правдивость

Я все время придерживался того мнения, что кинематографический образ Эйхмана — искаженный, созданный лишь на основе девяти дней его аргентинского заточения. Эти девять дней прельстили кинематограф благодаря рассказу, который сам по себе вполне мог оказаться выдумкой, и это оказалось самой нещадно эксплуатируемой лазейкой в истории Эйхмана. Все шло по нарастающей, и после «Операции “Финал”» это принесло Эйхману посмертную славу. Из ничтожества в стеклянной будке он, все укрупняясь, на экране стал фигурой значительной.

По справедливости не стоит валить все на одного лишь Малкина: его предполагаемые беседы с Эйхманом меркнут в сравнении с их киноверсиями, изукрашенными затейливыми диалогами‑пикировками. В «Операции “Финал”» Эйхману даже дают возможность пошутить, показывают, что у него есть чувство юмора (нечто человеческое). И здесь фильм предает даже Малкина, который писал, что у Эйхмана, к несчастью, «начисто отсутствует чувство юмора». Но художественная фантазия, которую позволил себе Малкин, при каждом ее пересказе другими становилась все более буйной, пока «Операция “Финал”» не перешла черту — пусть даже в Израиле эта черта проходит не там, где в Аргентине.

Почему этот последний Эйхман, работы Вайца–Кингсли, заставил еврейскую публику в Манхэттене беспокойно ерзать в креслах, а израильтян — вовсе отказаться от просмотра? Тому есть веская причина. Израильтян оттолкнул не человечный или дьявольский, а притягательный образ Эйхмана. Харизма в соединении с антисемитизмом имеет печальную историю как главный вектор распространения антисемитизма в массах. Да, в фильмах про Эйхмана множество сцен, показывающих страдания евреев. Но может ли это реально перевесить воздействие привлекательного образа антисемита? Особенно в наши дни, когда антисемитизм пустил корни среди образованных элит, а в некоторых странах — среди значительной части населения?

Уроженец Вены Тедди Коллек, человек обаятельный и яркий, встречался с Эйхманом в 1939 году, а в 1961 году отвечал за логистическое обеспечение суда над ним. Он вспоминал, что, несмотря на нацистскую форму, это был «ничем не примечательный человек — он вполне мог бы закончить дни мелким служащим». Может быть, поэтому Бен‑Гурион решил сделать Эйхмана центральной фигурой процесса с широким медийным представительством — он должен был послужить фоном.

«Адольфу Гитлеру следует отводить преимущественную роль по сравнению с Адольфом Эйхманом, — наставлял Бен‑Гурион прокурора, — даже несмотря на то, что Эйхман обвиняемый». Похожий на Кингсли Эйхман в стеклянной будке изменил бы ход процесса и приковал бы внимание суда исключительно к этому человеку (Арендт ошибочно полагала, что так и должно быть). Точно так же любой фильм с «очаровательным» Эйхманом в качестве звезды непременно будет больше про человека и меньше — про Холокост.

Сейчас, после «Операции “Финал”», идущая от Малкина трактовка образа Эйхмана, вероятно, исчерпала себя. И все же эту историю стоит рассказывать снова и снова каждому новому поколению. Как говорил о судебном процессе Коллек, его воздействие «невозможно сохранить надолго… Каждый из нас забывает».

Есть ли выход? Чтобы выправить историю, я предлагаю следующему режиссеру или сценаристу показать историю глазами Цви Аарони. И начало — только самое начало — уже положено: история слежки за Эйхманом с последующим похищением рассказана с точки зрения Аарони в остросюжетном мультипликационном фильме «Водитель красный» (2017). Широкоэкранный фильм имел бы три преимущества. Во‑первых, он будет более убедительным: Аарони, по мнению других агентов, был «двигателем» операции. Во‑вторых, это исправило бы допущенную по отношению к нему несправедливость. И в‑третьих, в том, что касается Эйхмана, он имел бы еще одно дополнительное достоинство — правдивость.

Оригинальная публикация: The Truth of the Capture of Adolf Eichmann

Архиепископ Пол Ричард Галлахер в видеообращении, опубликованном 8 апреля, в День памяти жертв Холокоста, отмечаемый в Израиле, подтвердил приверженность Святого Престола борьбе с нетерпимостью к евреям, сообщает пресс-служба Ватикана.

Это обращение стало частью кампании «#StopAntiSemitism», инициированной посольством Израиля при Святом Престоле по случаю 55-й годовщины принятия декларации Второго Ватиканского Собора «Nostra aetate» – об отношении к нехристианским религиям. В видеообращении архиепископ подчеркивал, что декларация обращает внимание на еврейские корни христианской веры и осуждает антисемитизм во всех его формах и видах. Он также отметил, что, говоря о духовном наследии, общем как для христиан, так и для иудеев, Собор рекомендовал «взаимное ознакомление и уважение» между ними, которое достигается прежде всего «библейскими и богословскими исследованиями, а также братскими диалогами».

В этом отношении за последние годы был достигнут большой прогресс, подчеркнул архиепископ. Взаимное ознакомление привело к лучшему пониманию на богословском, социальном и политическом уровнях, включая двусторонние соглашения, в соответствии с которыми были установлены дипломатические отношения между Святым Престолом и Государством Израиль. Архиепископ далее подчеркнул, что для того, чтобы диалог был плодотворным, он должен быть одновременно «открытым и уважительным», поскольку взаимное уважение «является условием и в то же время целью диалога» – уважать право других на жизнь, физическую неприкосновенность, основные свободы, то есть свободу совести, мысли, выражения мнений и религии. Это, объяснил он, позволяет нам вместе создать атмосферу мира и братства, к чему Папа Франциск неоднократно призывал в своей недавней энциклике «Fratelli titti».

Архиепископ Галлахер также повторил осуждение Декларацией антисемитизма во всех его формах. Он подчеркнул, что Церковь не может терпеть антисемитские действия из-за наследия, которое она разделяет с евреями, а также потому, что ей мешает делать это евангельское милосердие.

Ватиканский дипломат рассказал, что в исторических архивах отдела государственных отношений Государственного секретариата была обнаружена «маленькая жемчужина». Речь идет о переписке, которая имела место в 1919 году между Иерусалимским советом ашкеназских раввинов и Святым Престолом. Представители еврейской общины просили Папу Бенедикта XV использовать «все свое влияние и духовный авторитет, чтобы положить конец актам нетерпимости и антисемитизма» против евреев в Восточной Европе. Сохранился и черновой вариант ответного письма, подписанного тогдашним госсекретарем кардиналом Пьетро Гаспари. «В документе ясно говорится, что даже тогда Ватикан был глубоко убежден в том, что принцип братства не может быть нарушен антисемитской яростью и что следует уважать закон и религию», — отметил архиепископ Галлахер.

В качестве примера неприятия Католической Церковью антисемитизма он также привел деятельность архиепископа Анджело Рота, апостольского нунция в Венгрии, спасшего многих евреев от депортации и гибели во время Второй мировой войны, за что он получил почетное звание «Праведника народов мира».

Завершая свое послание, архиепископ Галлахер поблагодарил Б-га за истинную трансформацию, произошедшую в отношениях между евреями и католиками, и повторил слова Папы Франциска по случаю 50-летия Декларации: «Безразличие и оппозиция превратились в сотрудничество и благожелательность. Из врагов и чужаков мы стали друзьями и братьями».

Эл Джолсон снялся в одном из первых звуковых фильмов «Певец джаза» и стал настоящим символом американского шоу-бизнеса.

Его портрет изображен на почтовых марках США. Три звезды с его именем украшают Аллею звезд в Голливуде. В Нью-Йорке его именем названа улица. В первой половине ХХ века пластинки с его песнями звучали в домах миллионов людей.

Будущая звезда Бродвея Аса Йоэлсон родился в литовском местечке Средник. Вскоре его семья эмигрировала в США, где отец Асы стал раввином в одной из синагог Вашингтона. Написание фамилии было изменено на Джолсон. Во время Испано-американской войны Эл с братом выступали с музыкальными ревю для солдат действующей армии. В декабре 1911 года в продажу поступила его первая пластинка — точное число и объёмы продаж его пластинок до сих пор не установлены.

В начале XX века Джолсон разработал фирменные черты своего сценического стиля: псевдооперную манеру исполнения, экспрессивную жестикуляцию, непринуждённое общение с аудиторией, вкрапления художественного свиста.

Избрав себе амплуа артиста менестрель-шоу, он на свои выступления выходил в гриме «под афроамериканца». Его лозунгом была фраза: «Вы ещё даже ничего не слышали!» («You ain’t heard nothin’ yet!») К двадцатым годам вся Америка говорила о харизме молодого исполнителя; его дар установить психологический контакт с любой аудиторией отмечал в своих воспоминаниях Чарли Чаплин.

В 1920-е годы шоу и мюзиклы Джолсона (некоторые из них на музыку Джорджа Гершвина) слыли одной из главных изюминок нью-йоркского Бродвея. Его представления — впервые в истории театра — прерывались криками восторга со стороны аудитории, продолжительность которых достигала сорока пяти минут, а отдельные песни (такие как «Avalon») исполнялись в дальнейшем многими другими артистами.

В 1927 году Джолсону удалось завоевать гораздо более широкую аудиторию — он сыграл главную роль в «Певце джаза» — первом звуковом фильме, который по кассовым сборам обошёл лучшие образцы немого кино. Несмотря на название ленты, к джазу джолсоновская манера пения имела весьма опосредованное отношение — источником его вдохновения был водевиль рубежа веков. С 1928 по 1940 год Эл Джолсон был женат на актрисе Руби Килер.

В тридцатые годы выступления с зачернённым гримом лицом вышли из моды: сторонников этой техники обвиняли в латентном расизме. Главным кумиром молодежи 1930-х годов был менее сентиментальный и мелодраматичный Бинг Кросби. В 1940 году стареющий Джолсон ушёл с бродвейских подмостков работать на радио. В годы войны он частенько ездил на фронт и выступал перед солдатами с целью подъёма боевого духа. Под конец войны певец заболел малярией и должен был прекратить фронтовые гастроли.

Несмотря на спад популярности, Джолсону удалось привлечь внимание молодого поколения американцев, когда в 1946 году на экраны вышел музыкальный байопик «История Джолсона», посвящённый его жизни и творчеству. Исполнитель роли Джолсона в этом фильме был представлен к премии «Оскар». Вскоре последовало и продолжение — фильм «Джолсон снова поёт», выпущенный на экраны в 1949 году.

В 1950 году Джолсон скончался от обширного сердечного приступа. На Голливудской «Аллее славы» имеются три звезды в память о «величайшем эстрадном артисте мира», как величала Джолсона американская пресса. За вклад в развитие индустрии кино — 6600, за вклад в развитие индустрии радио — 6700, и за вклад в развитие индустрии музыки — 1700.

Джолсон оказал большое влияние на стиль и манеру исполнения таких исполнителей, как Юрий Морфесси, Леонид Утесов и Петр Киричек.

Джолсон был одним из наиболее возрастных исполнителей, ездивших на фронт петь для солдат во время Второй мировой войны. К началу вступления США в войну Джолсону было 55 лет. Кроме того, он один из немногих американских артистов, выступавших на мероприятиях военных концертов в обеих мировых войнах.

Одни считают гефилте фиш деликатесом, другие — и в рот не возьмут. В любом случае, почти каждый назовет это блюдо в числе самых популярных классических ашкеназских блюд. И это вполне резонно: фиш входила в рацион восточноевропейских евреев на протяжении сотен лет.

Интересно, что гефилте фиш изначально не была еврейской едой. Первое упоминание о «гефюльте хехден» (фаршированной щуке) обнаруживается в немецкой поваренной книге 14 века. Там вареное и превращенное в однородную массу рыбное филе приправлялась травами и семенами, набивалось обратно в кожу и запекалось. Это блюдо было популярным у католиков во время Великого поста, когда было запрещено есть мясо.

Позднее это католическое блюдо перекочевало в еврейскую кухню под названием «гефилте фиш» (фаршированная рыба). Раввины считали рыбу идеальной пищей для субботнего или праздничного обеда, поскольку рыба символизирует приход Мессии и плодородие. Кроме того, еврейским общинам Германии и Восточной Европы было легко получить доступ к свежей сладкой рыбе, которую используют для приготовления блюда. Эти края богаты реками, ручьями и озерами.

Гефилте фиш даже помогала выполнять религиозные заповеди. В субботу и в большинство праздников запрещается разводить огонь и начинать готовить. К счастью, гефилте фиш можно приготовить накануне субботы, охладить и съесть в холодном виде. Существует также запрет на отделение костей от мяса в субботу, а из гефилте фиш кости удалены заранее.

Минус гефилте фиш состоит в том, что на ее приготовление уходит много времени. Однако это компенсируется экономической выгодой: вам нужно относительно небольшое количество рыбы, чтобы накормить много народа. Рыбный фарш смешивают с приправами, яйцом и хлебом или мацой для закрепления и растягивания. Бедные семьи могут попросить у торговца рыбой только голову, кожу и кости. Кожу наполняли хлебом и овощами, а кости и голова шли на приготовление бульона.

Поскольку для приготовления классической фаршированной рыбы в коже требовалось много времени, появился «ленивый» вариант, где рыбу не фаршировали. Имя осталось, а метод изменился. Из рыбы делали котлетки и готовили в приправленном рыбном бульоне.

Со временем гефилте фиш стала синонимом субботних и праздничных трапез в местечке. Блюдо претерпело множество изменений, некоторые из которых свидетельствовали о происхождении стряпухи из того или иного региона. Немецкие евреи делали ее из щуки. Польские евреи использовали карпа или сига. Британские евреи предпочитали морскую рыбу — треску или пикшу. Евреи Южной Польши и Северной Украины подавали сладкую рыбу, так как сахарной свеклы там было в избытке. Литовская гефилте фиш была сильно перченая. Евреи Восточной Белоруссии кладут свеклу в бульон при варке для получения в охлажденном виде красивого розового желе.

Когда восточноевропейские евреи покидали свои местечки, они приносили с собой свою кухню. Многие из нас слышали истории о свежих карпах, плавающих в ваннах квартир в Нижнем Ист-Сайде Манхэттена. Их покупали в начале недели и оставляли резвиться в ванне до начала готовки субботнего обеда. Со временем гефилте фиш утратила свою привлекательность. Вы хотели бы, чтобы карп ждал своего конца в вашей ванне? Чтобы ваш дом пропитался зловонным запахом рыбы? Для некоторых приготовление фиш стало триумфом олдскульной кухни. Другие были счастливы отказаться от блюда.

И тут появились предприимчивые еврейские бизнесмены, восполнившие отсутствие гефилте фиш. Незадолго до Второй мировой войны Сидни Лейбнер, сын владельца рыбного магазина, начал продавать готовую гефилте фиш в стеклянных банках под названием Mother’s Fish Products. Затем появились аналоги от Манишевица, миссис Адлер, Рокеах и других. Старый Свет встречался с Новым в банках с гефилте фиш.

Рыба в банках была не сказать чтобы очень вкусна, и в 1970-х американским хозяйкам была предложена возможность приготовить свою собственную свежую гефилте фиш без суеты и запаха: замороженные тушки готовой рыбы появились в продаже. Все, что вам нужно было сделать, это вскипятить воду с морковью, луком и сельдереем, а затем добавить замороженную тушку.

Поскольку многие американские евреи в последние годы начали пристально изучать свои корни, местечковая еда снова входит в моду. Миллениалы Джеффри Йосковиц и Лиз Альперн несут «миссию по переосмыслению восточноевропейской кухни». Их поваренная книга «Gefilte Manifesto» наполнена рецептами Старого Света, включая гефилте фиш с пряностями, запеченные террины из рыбы и вареные рыбные фрикадельки, а также оригинальное предложение: Old World Stuffed Gefilte Fish.

В Объединенных Арабских Эмиратах и Бахрейне вечером 7 апреля состоялись церемонии, посвященные памяти жертв Холокоста. Это первые подобные мероприятия в арабских странах.

В церемониях приняли участие делегации из Израиля, включавшие как евреев, так и арабов, представители еврейских общин ОАЭ и Бахрейна и другие местные жители. Были зажжены свечи в память о погибших от рук нацистов и их пособников.

8 апреля ассоциация Еврейских общин персидского залива провела вебинар с участием четверых молодых арабов из ОАЭ и Бахрейна, недавно побывавших в иерусалимском Музее памяти жертв Холокоста Яд Ва-Шем.

Напомним, в 2019 году труппа египетского университета Айн-Шамс поставила спектакль «Собибор», посвященный восстанию в нацистском лагере смерти.

Министерство иностранных дел Израиля тогда приветствовало решение египетских артистов обратиться к теме Холокоста, чуть ли не впервые в истории отношений двух государств.

Яд Вашем создал новую онлайн – выставку, посвященную 80-летию начала широкомасштабного массового убийства евреев во время Холокоста, сообщает «The Jerusalem Post».

Выставка под названием «Начало массовых убийств – судьба еврейских семей в 1941 году» освещает истории 12 еврейских семей, которые попали под каток нацистского вторжения в Советский Союз в ходе операции «Барбаросса» в июне 1941 года. После этого вторжения по всей Восточной Европе начались массовые расстрелы, совершавшиеся айнзацгруппами, немецкими солдатами, полицейскими силами и местными коллаборационистами, продолжавшиеся до 1943 года, во время которых было убито около 1,5 миллиона евреев. Евреев также убивали в аналогичных операциях на оккупированной немцами территории Югославии и на советских территориях, оккупированных румынским режимом Антонеску.

Новая выставка рассказывает истории еврейских семей после операции «Барбаросса» и говорит об их судьбе в Эстонии, Латвии, Литве, Восточной Польше, Беларуси, Украине, Румынии и Югославии. Личные письма, произведения искусства, фотографии, документы, свидетельские показания, представленные в Яд Вашем, используются, чтобы описать семьи, которые пережили эти времена, и описать то, что с ними произошло.

На фото: семья Бернштейн

Одна из этих семей — это Бернштейны из Литвы. У Эты и Якоба Меира Бернштейнов, которые жили в городе Ялакяй на северо-западе Литвы, было семеро детей. Одна из них, Ида, иммигрировала в Подмандатную Палестину в 1933 году, а другая, Ривка, вышла замуж и переехала в западную Литву. Город, в котором проживало около 1000 евреев, был оккупирован нацистами вскоре после 22 июня 1941 года, когда Германия начала операцию «Барбаросса» и вторжение в Советский Союз. Эта, Якоб, четверо их детей и около 300 других евреев в Ялакяе были расстреляны литовцами вскоре после того, как нацисты достигли города. Ривка находилась в городе Расейняй, когда нацисты оккупировали Литву. Ее муж Шмуэль сбежал на восток и записался в советскую Красную армию, но Ривка осталась, так как она была беременна. Ей удалось избежать нескольких нацистских акций, в ходе которых евреи были расстреляны за городом в августе и сентябре 1941 года, но в конце концов была поймана и отправлена ​​в Ковенское гетто.

Находясь там, она родила дочь Рину в феврале 1942 года и после нескольких месяцев попыток нашла нееврейку, готовую взять ее ребенка и позаботиться о ней. Ривка была убита нацистами в Девятом форте, месте массовых убийств, но о Рине хорошо заботилась женщина, Анеле Главецкене, которая воссоединила Рину после войны с ее отцом Шмуэлем, который выжил. Позже Главецкене была признана «Праведником народов мира» за заботу о Рине. После войны Рина осталась в Литве, вышла замуж, родила двух дочерей Ривку и Ренату, родившихся в Вильно. В 1989 году Рина с семьей иммигрировала в США.

По словам Йоны Кобо, координатора онлайн – выставок Яд Вашем, а также исследователя и куратора новой выставки, большая часть свидетельств об этих семьях демонстрирует, как внезапно миллионы евреев были захвачены наступлением нацистов и как быстро была решена их судьба. Письма, дневники и другие свидетельства показали, что еврейские общины, оказавшиеся в ловушке нацистского вторжения в Советский Союз, продемонстрировали, что они понятия не имели об опасности, в которой они оказались, заявила она. «Никто не мог представить себе, что это произойдет», – подчеркнула Кобо. «Это было так внезапно, что у них не было времени уйти, и их судьба была предрешена. Через несколько дней исчезли целые общины».

Об этом свидетельствует письмо, отправленное в мае 1941 года, всего за несколько недель до нацистского вторжения, Этой и Якобом Бернштейнами их дочери Иде в Тель-Авив. Они выражали беспокойство за безопасность Иды, а ее сестра писала о том, как приятно было жить в их родном городе.

«Операция «Барбаросса» стала важным поворотным моментом», – заявила Кобо. «До тех пор антиеврейские меры заключались в основном в том, чтобы помещать евреев в гетто и концентрационные лагеря, но вторжение привело сначала к массовым убийствам, а затем к депортации в концентрационные лагеря. Они убили сначала мужчин, а затем и всех женщин, детей и младенцев. Мы хотим дать этим 1,5 миллионам имена, лица и историю, чтобы персонализировать то, что с ними произошло».

Перевод: lechaim.ru

Десятки посланий из арабских стран поступили в рамках кампании «Памятный знак», которую «Марш Живых» организует второй год подряд, сообщает «The Jerusalem Post».

Эти сообщения, пришедшие из Саудовской Аравии, Бахрейна, Объединенных Арабских Эмиратов, Египта и других арабских стран, были получены благодаря участию организации «Sharaka» (что по-арабски означает «Партнерство»), возглавляемой Амитом Дери (Израиль) и доктором Маджидом Аль-Сарра (Объединенные Арабские Эмираты), которая была создана благодаря Соглашениям Авраама.

Наджат Аль-Саид, член организации из Саудовской Аравии, написал: «Евреи всего мира должны знать, что они не одиноки. Арабские государства, подписавшие Соглашения Авраама, и другие арабские государства на их стороне». Машаэль Аль-Шемери из Бахрейна процитировал слова Эли Визеля: «Забыть о Холокосте — это как дважды убить» и написал, что уроки Холокоста крайне актуальны и по сей день. Доктор Маджид Аль-Сарра, соучредитель «Sharaka», который также посетил Израиль и Яд Вашем, написал: «Сегодня мы стоим рядом с нашими еврейскими братьями и сестрами по всему миру. Холокост был преступлением против евреев, которое возникло на почве ненависти и дискриминации безо всякой причины. Никогда больше!»

Другой соучредитель «Sharaka», Амит Дери, заявил: «Борьба с антисемитизмом — это не еврейская задача, и не израильская задача – это задача для всех нас. Антисемитизм не имеет границ, и наш долг – взяться за руки и сказать: «Никогда больше».

«Sharaka», еврейско – арабское партнерство, состоящее из общественных активистов, привержено борьбе с антисемитизмом и глубокому изучению уроков Холокоста, в том числе и на Ближнем Востоке». «Марш живых» — это международная образовательная организация, которая ежегодно в День памяти жертв Холокоста собирает тысячи молодых людей со всего мира, евреев и неевреев, на марш длиной 3,2 км между лагерями смерти Аушвиц и Биркенау, который они проходят вместе с теми, кто выжил во время Холокоста.

Память жертв Холокоста, приуроченный к израильскому Дню Катастрофы и героизма (Йом Ха-Шоа на иврите), была почтена у мемориала в Панеряй. В траурном мероприятии приняли участие представители Еврейской общины Литвы, иностранные дипломаты, представители Сейма, правительства и бывшие узники Вильнюсского гетто.

На фото: министр иностранных дел Литвы Габриэлюс Ландсбергис

На фото: посол Государства Израиль Йссеф Леви

На фото: посол Германии Маттиас Зонн

На фото: посол США Роберт Гилкрист

и спикер Сейма Литвы Виктория Чмилите-Нильсен

В Израиле состоялись мемориальные мероприятия по случаю Дня катастрофы и героизма в память о миллионах жертв Холокоста и участниках еврейского сопротивления.

8 апреля в 10 утра по всей стране прозвучала траурная сирена, затем президент Израиля Реувен Ривлин, премьер-министр Биньямин Нетаньяху, спикер Кнессета и председатель Верховного суда возложили венки у памятника Восстанию в Варшавском гетто в мемориальном центре “Яд ва-Шем” в Иерусалиме, сообщает NEWSru.co.il.

День Катастрофы и героизма был учрежден израильским парламентом в 1951 году по предложению первого премьер-министра страны Давида Бен-Гуриона. По еврейскому календарю он отмечается 27-го числа месяца нисана, по григорианскому приходится на промежуток между 7 апреля и 7 мая. Траурные мероприятия в нынешнем году посвящены 80-летию с начала систематического уничтожения евреев, последовавшего после вторжения Германии в СССР 22 июня 1941 года.

В 11 часов в израильском парламенте началась церемония “У каждого человека есть имя”, в ходе которой депутаты зачитывают имена жертв Холокоста, включая членов своих семей. В здании Кнессета зажжена поминальная свеча.

Днем в виртуальном формате состоялся “Марш жизни” в Освенциме у бывшего нацистского лагеря уничтожения Аушвиц-Биркенау. В мероприятии, которое возглавил Реувен Ривлин, приняли участие и представители арабских государств.

Как сообщают Vesty.co.il, для участия в виртуальном возложении памятных табличек на рельсы между Освенцимом и Биркенау президент Израиля, выжившие в Холокосте, а также медработники всего мира сфотографировались в 3D-формате.

Сейчас в Израиле проживают 174 500 выживших в Холокосте. За последний год скончались 14 264 выживших, из них 900 – в результате пандемии коронавируса. Более 900 выживших достигли столетнего возраста, 31 тысяча – старше 90 лет.

Представительство Европейского Союза в Израиле в своем обращении по случаю Дня Катастрофы и героизма пообещало “сделать все возможное, чтобы отразить попытки отрицания или искажения Холокоста”.

“Мы выступаем против традиционных и новых форм антисемитизма. Включая недавние конспиративные теории, лживо обвиняющие евреев в распространении COVID-19. Мы будем неустанно бороться с этой ложью, где бы она ни появлялась, будем противостоять антисемитизму и другим формам ненависти”, – говорится в обращении. В этом году ЕС представит первую полномасштабную стратегию по борьбе с антисемитизмом и благоприятствованию еврейской жизни.