Майкл Медвед. (Перевод с английского Нины Усовой, lechaim.ru)

Нынешние критики Израиля не без раздражения отмечают, что особые отношения между Америкой и еврейским государством объясняются мощным электоральным и экономическим влиянием американских евреев и больше ничем. Но, утверждая, будто это влияние всегда определяло нашу политику на Ближнем Востоке, эти люди упускают из виду, что идея восстановить Иерусалим и возродить Израиль зародилась еще в те времена, когда еврейское сообщество республики  не играло значительной роли в жизни США — его численность составляла менее 1% от общефедеральной. На самом деле мысль о том, что США следует связать свою судьбу с еврейским государством, впервые возникла в 1844 году благодаря первому в истории американскому дипломату, направленному в Иерусалим, за сто с лишним лет до Декларации независимости Израиля. Звали его Уордер Крессон, и это был человек удивительной судьбы, совершенно уникальной для американца.

Предки Крессона, гугеноты, в 1657 году прибыли из Голландии в Новый Свет и обосновались в Делавэре и Нью‑Йорке. После ряда приключений в Вест‑Индии его дед Соломон добрался до Филадельфии, где стал ярым приверженцем Общества Друзей  и входил в квакерскую верхушку нового города. Крессоны, искусные ремесленники и удачливые предприниматели, владели дорогой недвижимостью на Честнат‑стрит в центре города, а также ценными сельскохозяйственными угодьями в окрестностях Филадельфии.

Уордер Крессон родился в 1798 году, с 17 лет начал трудиться на принадлежащих семье фермах в соседних округах Дарби и Честере — родные и соседи уже тогда оценили его деловую хватку и лидерские способности. Женившись в 23 года на столь же ревностной квакерше, он воспитывал шестерых детей и неукоснительно следовал семейному правилу: осмотрительно вкладывать капитал и приумножать богатство.

Однако ближе к 30 годам для него начинается период религиозных исканий: он издал ряд дерзких богословских трактатов (один под заглавием «Вавилон Великий рушится у нас на глазах!») — в них он подвергал сомнению квакерскую веру, по его мнению, квакеры придают слишком большое значение «внешней форме, дисциплине», не уделяют должного внимания «внутреннему человеку». Официально порвав с Обществом Друзей, Крессон сблизился с рядом нетрадиционных сект, переживавших подъем в годы второго американского «великого пробуждения» , в том числе — в порядке очередности — с шейкерами, мормонами, адвентистами седьмого дня и «кэмпбеллитами», призывавшими вернуться к объединяющей, чистой христианской вере апостольских времен.

Тем временем Крессон становился все более заметной фигурой в Филадельфии: он охотно делился своими откровениями и идеями, «увещевая людей на улицах». Чернобородый, голубоглазый, с горящим взором, он производил сильное, незабываемое впечатление — предостерегал прохожих, зычно возвещая: Божий гнев грядет, и Апокалипсис близится.

Нет ничего удивительного, что этот пылкий религиозный искатель оказался в «Микве Исраэль» — ведущей еврейской общине города, где ему оказал радушный прием убежденный аболиционист  и влиятельный ученый Исаак Лисер. Лисер, глава синагоги, привлек Крессона к обсуждению широкого круга тем, связанных с библейскими толкованиями и мессианским искуплением, а кроме того, познакомил его с работами Мордехая Мануэля Ноаха — еврейского политического деятеля и литератора, который начал внушать, что американцам неплохо бы восстановить еврейскую родину на Ближнем Востоке.

Крессон сразу же увлекся этой идеей и пришел к выводу, что «неевреи могут обрести спасение, только если приедут в Израиль». А затем пришел и к выводу, что сам Г‑сподь создал США для одной первостепенной цели: спасти евреев всего мира от рассеяния и притеснений. Он увидел знак свыше в национальном символе молодой республики, поскольку пророк Исаия обещал усталым и малодушным, что «надеющиеся на Г‑спода обновятся в силе: поднимут крылья, как орлы» . Он был уверен, что пророчество о возрожденном Израиле исполнится силами американского орла, который «осенит землю своими крылами».

Чтобы принять участие в этих чудесных будущих событиях, он обратился с просьбой к своему доброму знакомому, филадельфийскому конгрессмену Э[дварду] Джою Моррису: не может ли тот выхлопотать для него должность первого американского консула в Иерусалиме? К тому времени Священный город, образ которого был так важен для людей религиозных, превратился в захудалый отдаленный поселок с населением не более 15 тыс. душ (половина из них — евреи) и по общепринятым меркам едва ли заслуживал собственного консульства. Но Моррис, член палаты представителей, написал секретарю штата Джону К. Кэлхуну, что американским паломникам и миссионерам, все чаще посещающим Иерусалим, дипломатический форпост в этом отдаленном уголке Османской империи будет весьма полезен. И что еще важнее, он ясно дал понять, что Уордер Крессон, человек состоятельный, готов работать на правительство на добровольных началах и ему не нужно платить жалованье.

От такого предложения Госдепартаменту, вечно испытывавшему нехватку средств, трудно было отказаться, и 17 мая 1844 года официальное назначение состоялось. Крессон немедля отправился в путь, полный решимости оборвать все связи с прошлым. Он записал в своем дневнике во время отъезда: «Весной 1844 года я оставил все, что мне было близко и дорого на этой земле. Я оставил подругу моей юности, шестерых любимых детей (которые мне дороже моей бренной жизни) и прекрасную ферму, где все было обустроено к моему удобству. Я оставил все это в стремлении к истине и единственно ради Истины».

Почти сразу же возникли сомнения: уместно ли было назначить на новый дипломатический пост этого жестоковыйного искателя истины. Сэмюэль Д. Ингем из Нью‑Хоупа в Пенсильвании — министр финансов при президенте Эндрю Джексоне  — писал Кэлхуну: «В газетах недавно сообщали о назначении Уордера Крессона консулом в Иерусалиме. Этот человек… много лет пребывает в помутненном сознании; мания его религиозного характера. Квакер по рождению, он хотел быть проповедником… но метался от одной работы к другой, порой проповедуя у церковных дверей и на улице; он увлечен церковными раздорами… но, по правде говоря, он нетверд в уме, ум его — какой ни на есть — в расстройстве… Его назначение осмеяли все, кто его знает».

Получив эту тревожную депешу, Кэлхун направил Крессону письмо, в нем он от имени президента Джона Тайлера сообщал, что правительство все‑таки не даст денег на создание иерусалимского консульства. К тому времени посланник‑идеалист уже прибыл в Святую землю, где торжественно сошел с британского корабля в порту Яффы — в одной руке он держал американский флаг, в другой — клетку с голубем мира.

Быстро утвердившись в качестве официального представителя США, он завел официальную печать нового консульства и обратился ко всем евреям Священного города с воззванием, уверяя, что отныне они могут твердо рассчитывать на поддержку со стороны американского правительства. Однако подтвердить это обещание делами он не успел: пришло известие, что его назначение отменили в Вашингтоне на самых верхах.

Крессон воспринял эту новость лишь как мелкое неудобство: ему так понравилось выступать в роли консула, что он не собирался от этого отказываться и по‑прежнему представлялся посланцем Американской республики, хоть и понимал, что претензии его сомнительны. Турецкие чиновники, услышав подобные заявления, как правило с ухмылкой пожимали плечами, тем более что других американских представителей, желающих отправиться в столь отдаленный регион, чтобы оспорить его статус, не нашлось.

Тем временем Крессон охотно принимал высокопоставленных гостей и ошарашивал их все более изощренными и грандиозными планами преобразования Ближнего Востока и, в перспективе, всего мира. Он пригласил английского писателя Уильяма Мейкписа Теккерея и сообщил ему, что США намерены в тесном сотрудничестве с Объединенным Королевством привлечь и другие европейские страны к созданию перспективной, процветающей новой родины для еврейского народа.

Автор «Ярмарки тщеславия» был отнюдь не в восторге от этого нелепого плана. «Он ничего не знает о Сирии, кроме того, что почерпнул из пророчеств, — заметил Теккерей. — Сомневаюсь, что какое‑либо правительство приняло бы или назначило бы такого странного посла». Но, словно речи были недостаточно бредовыми, к ним добавились все более бурные письменные излияния. Вскоре после прибытия Крессон спешно воспел в оде свой новый родной город, в восторженных тонах описывая древнее, но бедное селение, которое многим другим путешественникам кажется грязным и заброшенным. Стихотворение «Иерусалим, центр и отрада всей земли» — его по просьбе Крессона опубликовали в Филадельфии и в Лондоне — не вызвало большого притока эмигрантов или туристов, но все же привлекло внимание читателей, так что за ним последовали объемистые, с добрую книгу, брошюры, представлявшие собой смесь репортажа с богословскими рацеями.

Эти рацеи уводили бродячего мнимого консула все дальше от его христианских корней, особенно когда он лично познакомился с ведущими сефардскими раввинами Иерусалима. На пятидесятом году жизни, после семи лет штудий и созерцания, увлекательного исследования святынь и овеянных Б‑жьим присутствием троп в Иудейских горах и по берегам тихого Галилейского моря, Уордер Крессон пришел к самому важному решению из всех, что были в его довольно бурной жизни.

«Я пребывал в Иерусалиме в моей прежней вере, — писал он, — вплоть до 28‑го дня марта 1848 года, когда окончательно убедился, что не обрету Силы и Покоя, если не сделаю того, что сделала Руфь, сказав своей свекрови, или Ноэмини (Еврейской Церкви): “Не принуждай меня оставить тебя… но куда ты пойдешь, туда и я пойду” , в конце концов… совершив обряд обрезания, я вошел в Святой Завет и стал евреем».

В ходе смены вероисповедания он продолжал писать письма жене и детям — держал их в курсе своих духовных открытий — и подписывался своим новым именем: Михаэль‑Боаз‑Исраэль бен Авраам. Он не хотел бросать семью, которую «любил больше всего на свете», и не сомневался, что сможет убедить их порадоваться за новообращенного, приехать и вместе с ним поддержать его мистическую миссию в Сионе.

Когда же через два месяца после перехода в иудаизм бывший консул вернулся в Филадельфию, его ждало жестокое разочарование: родные и близкие были ему отнюдь не рады. Его жена Элизабет единолично завладела всем имуществом, продала семейную ферму, а также личные вещи Уордера. Не обращая внимания на его просьбы примириться, она вместе с другими членами семьи официально обвинила его в «помешательстве». «Жюри шерифа» в составе шести присяжных быстро согласилось с их доводами и признало его невменяемым, но Крессон, за всю свою жизнь не переступавший порога психиатрической лечебницы, опротестовал их решение в суде.

Последовавшее судебное разбирательство продолжалось почти три года, было опрошено более 100 свидетелей, за процессом следила вся страна. Помимо очевидной попытки доведенной до предела и оскорбленной жены присвоить все, что осталось от богатств мужа‑бродяги, общественность обсуждала и такой вопрос: имеет ли право правительство клеймить и наказывать гражданина, в зрелом возрасте решившего перейти в иноземную веру. Крессон горячо отстаивал свое право избирать духовную стезю, какими бы чужеродными или странными ни выглядели эти религиозные практики в глазах его бывших соседей.

Свидетелями с той и другой стороны выступали уважаемые врачи, богословы, правоведы. Хотя никто из них не отрицал, что Крессон — «странный тип» (по словам одного из опрошенных), главы немногочисленного еврейского сообщества в стране встали на его защиту, заявив, что решение перейти в иудейскую веру никоим образом не может само по себе свидетельствовать о безумии. Адвокат Крессона, выдающийся юрист Горацио Хаббелл‑младший, назвал это судебное дело решающим испытанием религиозных свобод, гарантированных Первой поправкой . В своей страстной заключительной речи он резко осудил попытку опорочить не вписывающегося в общепринятые рамки мыслителя лишь из‑за его религиозных убеждений. «Единственное оставшееся обвинение, которое предъявляют моему подзащитному, — прогремел адвокат, — то, что он стал иудеем».

К тому времени газеты, освещавшие процесс, стали склоняться к поддержке Крессона и единодушно выразили радость по поводу этого выступления. Филадельфийская Public Ledger отмечала, что решение суда «навеки утвердило… принцип, согласно которому религиозные взгляды человека нельзя считать показателем его вменяемости».

Отменив прежний приговор, который признавал Крессона сумасшедшим, суд позволил новоиспеченному Михаэлю‑Боазу‑Исраэлю бен Аврааму продолжать служить Б‑гу в Филадельфийской общине «Микве Исраэль», где он стал местным героем и неукоснительно исполнял еврейский религиозный закон. В последние месяцы пребывания в США Крессон успел написать духовную автобиографию, полную восторженных, подчас пугающих пророчеств, в которых предсказывал и неизбежное возрождение Земли Израиля, и то, что народ соберется из рассеяния, несмотря на невообразимые испытания и ужасы.

Рисунок на обложке этой книги представлял собой сердце, объятое пламенем, внутри традиционной шестиконечной звезды Давида. Название гласило: «ЩИТ ДАВИДА: ХОЛОКОСТ ЕДИНСТВА Б‑ГА И ДАВИДА‑МЕССИИ». Странно, что Крессон употребил слово «холокост» — за 80 с лишним лет до прихода Гитлера к власти, — но это еще один пример его навязчивых идей и предчувствиий, которые с годами становились все более неотделимы от его не знающих удержу чудачеств и неодолимого оригинальничанья.

В течение года по окончании суда он получил развод и в 1852 году вернулся в Иерусалим с новой миссией: возродить Землю Израиля, возродив саму землю. Знакомый с фермерским делом «на практике», он уверял, что можно преобразить древнюю землю Иудеи, а вместе с тем и еврейскую душу, если основать передовые в научном отношении сельскохозяйственные поселения. Труд на земле, утверждал он, — это «единственная надежная основа, верное начало и базис для всех прочих наук и искусств, основа для всех жизненных нужд и условий».

В своем стремлении насадить образцовые колонии среди пустынного ландшафта — ради национального возрождения через упорный земледельческий труд, — он не только на полвека упредил будущих первопроходцев‑сионистов, но его грандиозные, наперекор всему планы выглядели типично американскими по духу. Он организовал сбор средств и приобрел значительные участки пустующей земли возле Яффы (нынешний Тель‑Авив) и еще один участок под названием Эмек‑Рефаим (Долина целителей ) недалеко от Старого города в Иерусалиме — сегодня это фешенебельный космополитичный район, где живут переехавшие в Израиль американцы, в том числе мой брат Джонатан.

Во времена Крессона, однако, наведывавшимся в Израиль янки рисовалась куда менее заманчивая перспектива. В 1856 году 37‑летний писатель, желая разогнать тоску, вызванную реакцией публики на его великого замаха роман «Моби Дик», занял денег и отправился на Ближний Восток. Герман Мелвилл надеялся, что на священной почве Святой земли его посетит вдохновение, но увидел лишь «запустение безжизненной древности Иерусалима», где «евреи‑мигранты — как мухи, нашедшие пристанище в черепе».

Он отыскал одного из этих стойких мух — знаменитого бывшего американца Уордера Крессона: теперь он был женат вторым браком на еврейке‑сефардке, воспитывал двоих малолетних детей, и его семья строго соблюдала все ритуалы. В долгих спорах, отраженных в дневнике писателя, Мелвилл с насмешкой развенчивал громадье планов бывшего консула, мечтавшего создать кооперативные фермы, призванные преобразить физическую и духовную действительность. «Идея сделать из евреев фермеров напрасна, — писал он. — Во‑первых, Иудея, за редкими исключениями, — пустыня. Во‑вторых, евреям ненавистно земледелие… и сверх того, евреев в Палестине относительно немного. И как уймы и уймы их, разбросанные по другим землям, доставить сюда? Разве что чудом».

Крессон долгое время считал, что только США могут стать орудием свыше для этого чуда. Верил он и в то, что, воссоздавая еврейское государство и вдохновляя весь мир, Америка могла бы так уберечь и себя от грозящего раскола из‑за мучительной проблемы рабства. «Б‑г избрал Сион… как центр и отраду всего мира, — писал он, — если не поставить его во главу угла… нет нам ни единения, ни гармонии».

В 1860 году, перед самым началом Гражданской войны в США, которую в ужасе предсказывал Уордер Крессон, обычно энергичный и прямолинейный Михаэль‑Боаз‑Исраэль бен Авраам вдруг заболел, но чем — распознать не удалось. Ему становилось все хуже, и через 12 дней, в шабат, он скончался в возрасте 62 лет. В газетах того времени сообщали о похоронах бывшего дипломата как о значимом общественном событии: все еврейские предприятия в Иерусалиме приостановили работу в память о нем. В те осенние дни еврейского Нового года скорбящие длинной вереницей поднимались по крутому склону Масличной горы, чтобы «воздать ему почести, какие положены лишь выдающемуся раввину». К сожалению, его дети, родившиеся в Иерусалиме, — их было двое, Абигайль‑Руфь и Давид Бен‑Сион, — умерли в отрочестве, спустя три года после смерти своего отца‑американца. Не осталось наследников, некому было ухаживать за могилой, и место захоронения на протяжении пяти поколений пребывало в забвении, как и память об удивительной судьбе консула.

Однако в 2013 году, благодаря тому что оживился интерес к идеям и бурной биографии Уордера Крессона, обнаружили и его могильную плиту — она повреждена, но надпись все еще можно прочесть. Ее нашли среди захоронений на переполненном древнем кладбище на Масличной горе, и после реставрации превратили — как и следовало — в небольшой мемориал незадолго до того, как две его родины предприняли совместный исторический шаг и учредили первое Американское посольство в священной для Крессона столице — Иерусалиме.

Современники посмеивались над ним и называли «странным типом», но Уордер Крессон предвосхитил сионистские мечты, впоследствии изменившие мир, и выдвинул мысль, что судьба Америки волей провидения связана с восстановленным Израилем. После кончины Уордера Крессона чудесные события, развернувшиеся в его любимом Иерусалиме и вокруг, сделали его — посмертно, но безусловно — неоспоримым победителем в пророческом споре с Германом Мелвиллом.

Оригинальная публикация: The Forgotten Proto‑Zionist