lechaim.ru

Дэвид Г. Роскис. Перевод с английского Нины Усовой 

Идиш  — столь охаянный язык ашкеназийского еврейства — буквально «в последнюю минуту» обрел своего величайшего защитника и исследователя. Лингвист Макс Вайнрайх, младший из десяти детей в семье, родился в 1894 году в Курляндии, где на культуру литовских евреев наложилась балтийско‑немецкая, и с детства говорил дома по‑немецки. Но под влиянием бабушки и дедушки по материнской линии он с восьми до одиннадцати лет строго соблюдал религиозные предписания, и лишь в подростковом возрасте, по его словам, «полностью отвратился от религии».

Что вызвало такую перемену, несложно предположить. В девять лет юный Макс перешел из хедера метукан — в отличие от традиционных хедеров, хедер метукан включал в себя светские предметы, такие как история евреев и география Эрец-Исраэль, а также обучение на иврите как основном языке (прим. ред.) — в немецкую гимназию и тут впервые прочувствовал, что значит быть евреем: над ним издевались оклассники, в основном дети балтийских немецких дворян и польской шляхты. Его перевели в частную еврейскую гимназию в Двинске, где он подружился с членом молодежного Бунда, который приохотил его к идишу и познакомил с идеями социализма. Так юный Макс попал в ловушку разных «измов», взявших приступом еврейскую улицу, начиная с Бунда — это движение отстаивало интересы еврейского рабочего класса, говорившего на идише. К 13 годам он начал писать справа налево, то есть перешел с немецкого на идиш, и переключился с идей еврейской эмансипации на общественную работу.

 

Как и другие литваки, жаждущие светских знаний, юный Макс отправился в Санкт‑Петербург, где продолжил образование и стал непосредственным свидетелем захвата власти большевиками. Он с головой ушел в еврейскую политическую жизнь, издавал студенческий журнал «Наш путь» и, пока власть терпимо относилась к инакомыслию, работал постоянным корреспондентом бундовской газеты «Идише штиме» («Еврейский голос»). Однако заметный след Вайнрайх оставил не на политическом, а на культурном поприще.

Когда из Петрограда (так в то время назывался Санкт‑Петербург) в Вильну перебазировался литературный журнал «Ди идише вельт» («Еврейский мир»), выходивший в престижном издательстве Бориса Клецкина, Вайнрайх напечатал там — впервые на идише — песни «Илиады» Гомера, переведя их гекзаметром, что стало своего рода событием и заслужило похвалу восходящей звезды идишской лирической поэзии Мойше Кульбака. «У каждого народа, — писал Кульбак в “Еврейском мире” в статье‑манифесте 1918 года, — переводы Гомера это мерило не только духовной зрелости народа, но и художественного развития его языка, способного передать такого великого автора, как Гомер».

Начав как переводчик, Вайнрайх продолжал осваивать одну за другой разные отрасли знаний, создавая инфраструктуру для зарождающейся идишской нации.

Где будет ее столица, незачем было и спрашивать. Социалисты‑революционеры, как известно, не сидели на месте, и Вайнрайх в своих Wanderjahren в поисках истины и научных знаний оказывался то в Германии и Австрии, то в США, тем не менее мысленно он ни секунды не сомневался, что именно Вильна (Вильнюс) станет центром живой светской еврейской культуры. Несмотря на «силы, которые нас разделили и способствовали лингвистической деградации, — писал он в 1941 году, — подавляющая часть евреев [в Вильне], естественно, говорила на идише». Но их идиш, утверждал он, был более высокого уровня — «он вел от Менделе к YIVO »; они постоянно читали прессу на идише; поддерживали широкую сеть школ на идиш, как начальных, так и средних. «Неудивительно, что приезжие поражались тому, как хорошо и особенно естественно средний виленский еврей использует идиш, говоря о высоких материях». Вечно отступающие евреи Восточной Европы могли бы принять идиш в качестве своего заветного языка только в том случае, если бы Вильна стала Новым Иерусалимом с Храмом идишской учености под надзором левитов и первосвященника.

Будучи коэном — а коэна первым призывают к свитку Торы, едва он переступит порог синагоги, — Вайнрайх никогда не пытался извлечь выгоду из своей принадлежности к роду первосвященников. Вместо этого он женился на виленской аристократке. Его жена Регина была дочерью Цемаха Шабада, уважаемого общественного деятеля, друга детей и зверей, которого при жизни воспел Корней Чуковский, а в наше время в Старом городе Вильнюса ему поставили памятник. Макс прятался в доме Шабада во время погрома, учиненного польским легионом  в апреле 1919 года, вероятно, тогда он и познакомился с Региной.

В 1923‑м они поженились, в том же году Макс защитил в Марбурге диссертацию по истории лингвистических исследований идиша. Регина, дипломированный биолог, посвятила себя преподаванию идиша и воспитанию детей. Как вспоминал позднее один из сыновей, у Макса было трое детей: YIVO (Еврейский Научно‑исследовательский институт), появившийся на свет в Вильне 24 марта 1925 года, Уриэль, родившийся в 1926 году, и Габриэль, родившийся два года спустя. Хотя Уриэль явно был отцовским любимчиком, Макс положил за правило в день рождения одного из мальчиков дарить подарки обоим. И когда Габи исполнилось семь лет, Макс написал и напечатал на машинке детскую книжку «История большого плохого Бейза » («Ди гешихте фун бейзн бейз») — в ней Габи отводилась главная роль. Книжку проиллюстрировал, раскрасив рисунки акварелью, виленский художник Хаим Мюниц.

 

Стараниями Вайнрайха виленский стандарт — принятые YIVO правила унификации идишской орфографии, официально утвержденные в 1936 году, — стал новым сводом священных законов: на пути к тому, чтобы стать народом священников, говорящие на идише евреи первым делом должны были освоить «Ди шварце пинтелех» (1939) —  «маленькие черные точки» ивритского письма. 

Это первое издание в популярной серии YIVO, богато иллюстрированное, красиво оформленное и написанное на стилизованном народном идише Максом Вайнрайхом, стало новым Писанием, устанавливавшим прямую связь между виленским стандартом и скрупулезностью древнеегипетских писцов. Пришла пора людям книги вернуться обратно в школу.

Вопрос о правописании слов на идише вызывал споры именно потому, что еще вчера не было стандартизированной орфографии идиша, а значит, и возможности отличить один соперничающий лагерь от другого.

Теперь, когда линии фронта были четко очерчены – между советскими социалистическими республиками на востоке и вновь образованными национальными государствами на западе; между ортодоксальным и воинственно-светским, – то, как писал человек, четко указывало, на чьей он стороне. Виленский стандарт требовал сохранения этимологического написания иврит-арамейской составляющей идиша, ибо это то, что объединяло все еврейские языки.

Советские разработчики еврейского языкаа считали иначе. Чтобы добиться всеобщей грамотности, одновременно уничтожая раввинистическую культуру, ликвидируя хедеры, запрещая религиозные обряды и вбивая постоянный клин между советским рабочим классом и мелкобуржуазными националистами, советский государственный аппарат утвердил приспособленную к новым условиям систему правописания. В ней ко всем идишским словам был одинаковый подход. Исключение таких «лишних» букв, как вейс, хес, соф, тоф, которые использовались только в словах иврит-арамейского происхождения, а также отмена конечных букв хаф, нун, фей и цадик делали любой текст на идише, напечатанный за пределами Советского Союза, становился трудночитаемым. Не только ритуальная чистота заключалась в деталях, но и дьявол.

Дьяволом, высунувшим свою уродливую морду, был фашизм — он понемногу креп даже на земле храма идиша. С 1921 года Вильна (Вильно) стала частью Польской Республики, и в ноябре 1931 года в городе два дня происходили антиеврейские бесчинства. Их зачинщиками были ультранационалистски настроенные студенты и примкнувшие к ним, причем полиция им не препятствовала. Когда Вайнрайх возвращался с пресс‑конференции, спешно созванной главой воеводства, на него напали, и от сильного удара по голове он ослеп на правый глаз — а зрение было нужно ему как никогда.

В том же году YIVO начал выпуск своего основного печатного издания – YIVO-bleter, под совместной редакцией Вайнрайха и его коллеги-лингвиста и литвака Зелига Калмановича. Исправление орфографии было наименьшей задачей. Использование идиша при написании статей о высоких материях означало, что Вайнрайху приходилось изобретать (или переделывать) сотни терминов для каждой дисциплины и тратить бесчисленные часы не только на переписывание, но и, во многих случаях, на перевод каждого присланного в журнал материала. Рассказывая об этом годы спустя своим читателям, Вайнрайх с присущим ему остроумием заметил: visnshaft (наука) была aza min visn vos shaft (созидающим знанием). Самое творческое из исследований проводилось для народа, о народе и на народном языке.

Макс Вайнрайх при том, что быть польским евреем очень нелегко, взвалил на себя двойную ношу: был и ученым, и журналистом; воспитывал двух здоровых, любознательных мальчиков; готовился стать главным «жрецом» идиша в самопровозглашенной столице этого языка и его «храме» — и вот тут‑то, в этот критический момент в его жизни, случился прямо‑таки хасидский поворот.

Ведь в биографии каждого великого мистика этап «откровений» всегда сопутствует периоду духовного уединения, которое называют «praven hisboydedes» — затворничество где‑нибудь в глуши. Для Вайнрайха таким местом уединенных размышлений был Йельский университет — место, самое удаленное из всех возможных от еврейской Вильны . Он занимался там в 1932/1933 учебном году, став одним из 13 специалистов в области общественных наук, получивших стипендию Фонда Рокфеллера и принимавших участие в международном семинаре по вопросу о влиянии культуры на личность, который вели Эдвард Сепир и Джон Доллард . После этого интенсивного семинара Вайнрайх не просто изменит направление собственной деятельности и деятельности своего Института, но и протянет руку помощи поколению восточноевропейских евреев, сбившихся с пути.

В центре внимания еврейской социологии в Вильне было спасение и сохранение материальной и духовной культуры мира идиша — включая и народное творчество, и кулинарные рецепты, и народную медицину (лекарства и экзорцизм), народную метеорологию (предсказания, приметы), детский фольклор (считалки, хороводы, загадки), а также пуримские представления, сказки, шутки, песни, пословицы и поговорки — на все это нацеливалась армия замлеров, непрофессиональных собирателей фольклора. Как раз перед отъездом в Йельский университет Вайнрайх призвал польских евреев методично изучать повседневную жизнь, начиная с польского штетла. Йельский семинар, напротив, отказывался от этнографии, имевшей целью спасение нетронутых культур, ради решения насущных социальных вопросов. На первом месте в списке для чтения были представители Чикагской школы социологи, такие как Сепир, Луис Вирт и Л. К. Фрэнк, уделявшие особое внимание социальной и психологической динамике культурной ассимиляции в современных обществах. Не менее новаторским было и использование автоэтнографии. Йельский семинар задумывался как совместное мероприятие, участники которого, тщательно отобранные представители разных стран и культур, выступали в тройном качестве: ученых, носителей информации и студентов. Где, если не в Америке, можно было ожидать, что группа высококвалифицированных ученых‑мужчин предвосхитит групповые встречи‑семинары 1960‑х? В Йельском университете этнография граничила с психоанализом; тетрадь психиатра на семинаре заменяла анкета.

Итак, 3 февраля и 19 апреля 1933 года Макс Вайнрайх заполнил два подробных опросника, первый — о восточноевропейской еврейской семье, второй — о еврейской религии. Для данного объекта психоанализа разница между этими двумя заданиями оказалась даже слишком явной — и поучительной. Вайнрайх чувствовал себя как рыба в воде, когда приводил идишские пословицы и поговорки о порядках в семье, воспитании детей и моральных наставлениях, пусть и с оговоркой, что, мол, «сам не использую такой педагогический прием». Когда же речь шла о еврейской религии, бескомпромиссный атеизм Вайнрайха мешал объективному анализу. Он утверждал, что «религиозность» среди всех слоев польских евреев неуклонно снижается, а в замкнутой среде ортодоксов вообще нет никакой свободы, ни по части ритуалов, ни по части толкования. Тем не менее отступничество, с точки зрения современных евреев вроде него самого, считается национальным предательством; с народной же точки зрения это просто смешно. Вайнрайх не без яда рассказывал о попытках христиан обратить в свою веру евреев Вильны и о евреях, принявших крещение. В этом последнем анализе он относил культуру и религию к разным категориям, что не соответствовало действительности, поскольку, если говорить о евреях Восточной Европы, культура, религия, население и политика неделимы, и их влияние на отдельную личность можно было точно оценить, лишь рассматривая их в комплексе. Однако и в том, и в другом опроснике считалось бесспорным: формирование личности начинается в раннем детстве и достигает критической точки в подростковом возрасте.

Как в сказке, герой‑одиночка возвращается из путешествий с волшебным средством; не с тайным источником мистических знаний, как в хасидских легендах, а с разгадками и хитростями, которые помогут спасти принцессу в башне. Сделав короткую остановку в Вильне, чтобы прочесть лекцию об основах исследований еврейской молодежи, Вайнрайх взял Регину и мальчиков и переехал с ними в Вену, где несколько месяцев учился у Шарлотты Бюлер, выдающегося психолога в области детской и подростковой психологии, и подружился с доктором Зигфридом Бернфельдом , основателем Еврейского института молодежной культуры и образования. Теперь, чтобы соединить Нью‑Хейвен и Вену, молодежные исследования и психоанализ, Вайнрайх вернулся домой, в достроенное наконец здание YIVO на улице Вивульски, 18, в престижной части города. Первым делом YIVO учредил программу «Доктор Цемах Шабад аспирантур» («Аспирантура доктора Цемаха Шабада»), чтобы обучать одаренных исследователей, нацеливая их на решение социальных задач. Стипендии и контроль — без этого нельзя было наладить учебу.

 

Следующим шагом стала программа YUGFOR (сокращение от «югнтфоршунг» — Отделение молодежных исследований для междисциплинарного изучения проблем современных еврейских детей и подростков). Молодежь, отмечал Вайнрайх, начала с политического пробуждения, потому что после Первой мировой войны среди детей, как мальчиков, так и девочек, фактически не было таких, которые не принадлежали бы к той или иной молодежной организации — или не перешли из одной в другую. Чтобы смотреть в будущее, еврейской молодежи следовало познать себя, и YIVO предоставлял ей слово. По инициативе Вайнрайха и с помощью полученного им в Вене инструментария YIVO организовал среди евреев в возрасте от 16 до 22 лет конкурсы автобиографий с последующей публикацией. В первом конкурсе участвовали 34 молодых человека из Вильны и Виленского края, а уже второй, проводившийся в 1934 году, собрал 304 участника из 12 стран — отклик впечатляющий и совершенно неожиданный. Не менее удивительно то, что Вайнрайх с этим со всем сделал.

Книга «Путь к нашей юности: элементы, методы и проблемы еврейских молодежных исследований» (1935) с оглавлением на польском и английском стала вайнрайховским «Портретом художника в юности» . Эту работу в отличие от прежних сочинений он целиком и полностью сам писал на идише, придерживаясь четкой, понятной и в то же время открытой структуры, где «проблемы» по объему соотносятся с «элементами» и «методами» как три к одному. Передовая наука тех лет — все от Хэвлока Эллиса , Анны Фрейд  и Эрнеста Джонса  до Маргарет Мид , Франца Боаса  и Мелвилла Херсковица  — проливала свет на эту новую область, для которой требовалось новое (и труднопроизносимое) понятие, «дервакслингшафт», или «подростковый возраст». Идиш был средством и одновременно идейным посылом книги — ни на каком другом языке она не могла появиться. Под шквалом расовой псевдонауки ни один немецкий ученый‑еврей не осмелился бы вынести на общественное рассмотрение аутистическое, психотическое и невротическое поведение среди Ostjuden — восточноевропейских евреев, ни один социолог в Америке 1930‑х годов не посмел бы рассматривать в общем контексте еврейскую молодежь и «Районы правонарушений в Чикаго» . Более того, ученые‑сионисты, пишущие на иврите, подняли бы на смех заключительный тезис книги: в нем польскую еврейскую молодежь призывали преодолеть многочисленные травмы своего еврейства, а не бежать в Палестину.

Далее, для популяризации одного из своих недавно освоенных «методов» Вайнрайх предпринял серию публикаций: это были «Вводные лекции по психоанализу» Фрейда в авторизованном переводе, — кстати, сам этот перевод как культурное явление ценился даже выше, чем первопроходческий перевод Гомера. Подбодренная современной наукой, при посредничестве Макса Вайнрайха еврейская молодежь готовилась освободиться от многочисленных форм ущербности — как раз тогда, когда храм идиша разрушали.

То, что произошло дальше, больше всего напоминает легендарную историю про раббана Йоханана бен Заккая — мудреца, жившего в I веке. До разрушения Второго храма он был голосом несдававшихся фарисеев. После разрушения он стал всем тем, что еще можно было спасти. А в промежутке, когда Иерусалим осадили римляне, он тайком покинул город в гробу, который несли два его самых верных ученика. Они доставили его к римскому военачальнику Веспасиану. «Я ничего не прошу у тебя, — сказал Йоханан Веспасиану, — кроме Явне, чтобы пойти мне туда и учить там учеников, установить там молитву и выполнять там все заповеди Торы».

Раввины, рассказывавшие такие истории в первую очередь для того, чтобы подчеркнуть свое прецедентное право, не пояснили, что случилось с женой, детьми, тещей или библиотекой раббана Йоханана. Но в случае с бегством Макса Вайнрайха в Америку мы все это знаем: родители Уриэля в подарок на бар-мицву взяли его с собой в Брюссель, на Международную конференцию по лингвистике — проездом через Копенгаген. Но когда Гитлер и Сталин подписали пакт о ненападении и конференцию отменили, Регина поспешила домой к Габи (как и обещала своей матери Стефании Шабад), а Макс остался с Уриэлем — они осматривали достопримечательности, а затем, в марте 1940 года, отплыли в Нью‑Йорк.

Между тем Вильнюс ненадолго стал столицей независимой Литвы, затем его второй раз заняла Красная армия. Просторную и элегантную квартиру Вайнрайха советская власть реквизировала, и Регина перевела библиотеку Макса в здание YIVO — это была обширная и тщательно каталогизированная коллекция, которую гитлеровцы в итоге разграбили. Регина с Габи бежали через Дальний Восток и воссоединились с Максом и Уриэлем в конце января 1941 года. Стефания, о чем они узнали намного позже, погибла вместе с последними узниками Виленского гетто в сентябре 1943 года.

В эти годы разлуки, неопределенности, трагедии и катастрофы Макс Вайнрайх по‑прежнему руководил программами YIVO, и его голос был решающим в идишской филологии — в том, что от нее оставалось. 15‑й том YIVO‑блетер вышел в Нью‑Йорке точно по графику, Вайнрайх единолично принял такое решение, вызвав большую тревогу в Вильне. И так же невозмутимо в 1942 году он объявил конкурс автобиографий, пригласив евреев среднего и старшего возраста поделиться воспоминаниями об их иммиграции в США. Каждый год в январе на ежегодном банкете YIVO он выступал с содержательной, тщательно продуманной и очень убедительной приветственной речью: «Еврейские исследования сегодня» (1941), «YIVO в год потрясений» (1943), «Место YIVO в еврейской жизни» (1944) — казалось, Нью‑Йорк превращается в Явне, особенно после 1942 года, когда институт переехал в собственное здание — бывший особняк Шиффа: дом 531‑535 на Западной 123‑й улице.

Вайнрайх воплотил в жизнь решение YIVO перенести свой центр в Америку. А почему бы и нет? Сердца еврейской жизни больше нет, храм в руинах, и Йоханан бен Заккай совершил свой побег — и не один раз, а четырежды.

После прибытия в США в 1940 году ребе Йосефа‑Ицхока Шнеерсона, а через год и его зятя Менахема‑Мендла Шнеерсона восстановилось с нуля движение любавичских хасидов Хабад с центром на Истерн‑Парквей, 770 . После спасения рабби Аарона Котлера в 1941 году была воссоздана литовская ешива, правда не в Бруклине, а в относительно тихом Лейквуде (штат Нью‑Джерси). Макс и Уриэль Вайнрайхи влились в поток известных литваков, переселившихся в Новый Свет.

Однако к тому времени, когда Вайнрайх прибыл в Америку, он пребывал в смятении. Он не хотел расставаться с Вильно. Действительно, в 1940 году были некоторые основания для оптимизма: его выдвинули на должность заведующего кафедрой языка идиш и литературы на идише в Вильнюсском университете. Но вскоре вернулась Красная армия, и в июне 1940 года YIVO был переименован в Институт еврейской культуры и передан Академии наук Литовской ССР. Лишь до самых чутких из аудитории Вайнрайха на ежегодных нью‑йоркских банкетах доходил подспудный смыcл его слов. «Предаем ли мы виленский YIVO, переезжая в новое постоянное помещение в Нью‑Йорке?» — спрашивал он, как бы между прочим, в январе 1943 года. Год спустя по одной фразе из его выступления, путаный синтаксис которой выдает его крайнее волнение, мы видим, что у Вайнрайха все еще была «наша призрачная надежда на то, что это немыслимо, чтобы все [что мы создали] было уничтожено». Когда Вайнрайх говорил о призрачной надежде, земля, должно быть, уходила у него из‑под ног.

 

Чтобы спасти основу иудаизма — молитву, Тору и авторитет раввинов, — Раббан Йоханан вошел во вражеский лагерь. Движимые той же отчаянной необходимостью начать все сначала, наши четыре лидера литваков направились в США, духовную пустошь сродни Риму. Когда Вайнрайх говорил на идише, он говорил с культурных высот, так как считал американское еврейство незрелым, а его молодежь разобщенной и потерянной. «Дайте мне в ближайшие пять лет сотню молодых людей, — заявлял он в январе 1944 года, — и я обновлю еврейскую Америку!»

Да, Новый Свет оказался благодатной почвой, на которой литовский рош-ешива и харизматичный цадик сохранили за собой позиции духовных лидеров, однако к главному наcтавнику знатоков идиша это не относилось. Вильны‑на‑Гудзоне не получилось. Вместо того чтобы сплотить вокруг себя сотню учеников, Вайнрайху пришлось довольствоваться десятью.

Для широкой публики в каждом выпуске бюллетеня News of the YIVO в то время — и эта традиция сохраняется в наши дни — были сюжеты о возвращении утраченных культурных сокровищ, но, сидя в своем новом доме на Пейсон‑авеню в манхэттенском Инвуде, Макс Вайнрайх ежечасно пересчитывал свои потери — и кипел от возмущения.

К 1948 году советско‑идишский эксперимент закончился, и бывших его оппонентов давно уже не было в живых — Нохем Штиф, ему еще повезло, умер за своим письменным столом, Макс Эрик  вскрыл себе вены в ГУЛАГе.

Но задним числом он понимал, что войны евреев — ничто в сравнении с войной против евреев, развязанной Гитлером и его приспешниками, самые известные из них попали на скамью подсудимых в Нюрнберге. Однако до сих пор оставалась безнаказанной еще одна группа рьяных нацистов и их пособников — лучшие умы Германии; ученые, мыслители, исследователи, в том числе и всемирно известные. Это самые коварные слуги зла, ведь научная деятельность на службе у нацистов — двойное предательство. Помимо пособничества Гитлеру и подстрекательства Вайнрайх ставил им в вину то, что они осквернили, извратили и нарушили объективность науки как таковой, идеально бесстрастной висншафт, которая только вчера была маяком для самосовершенствования евреев. Книга «Гитлеровские профессора. Роль ученых в преступлениях Германии против еврейского народа» (1946) вышла на идише, затем в виде первого выпуска в серии английских переводов YIVO. В этой книге Вайнрайх рассматривает карьеру таких знаменитостей, как профессор Мартин Хайдеггер и Ганс Науман, — готовое уголовное дело, которое ллегко можно было найти в алфавитном порядке в «Указателе лиц и учреждений». Для Вайнрайха, как и для Авраама‑Иешуа Хешеля, читавшего книгу «Гитлеровские профессора» в оригинальной идишской версии, некоторые из этих немецких ученых были наставниками, научными руководителями и авторитетными коллегами. В день, когда Вайнрайх закончил рукопись, 15 марта 1946 года, он попросил у своего секретаря Ханы Гордон сигарету — в этом удовольствии он себе отказывал все военные годы. На глазах у Ханы Вайнрайх чиркнул зажигалкой, сделал несколько — вполне заслуженных — затяжек, и погасил сигарету, не докурив.

Среди того, что удалось спасти, для Вайнрайха не было ничего и никого ценней, чем сами вильнеры, идишская «белая кость», — Биньямин Грушовский, Майкл Астур и особенно Авром Суцкевер, который ухитрился прямо из‑под носа у бдительных Советов вынести самые ценные материалы архива Виленского гетто и начал рассылать их по частям в Нью‑Йорк. «У меня нет слов, — писал благодарный Вайнрайх Суцкеверу, незадолго до того приехавшему в Париж, — чтобы выразить наши чувства. И хочу сказать вам, так чувствует не только истинный вильнер. Весь YIVO в Нью‑Йорке — Институт вильнера, и мы сделаем все возможное, чтобы вильнизировать здешнюю еврейскую жизнь».

 

В данном случае Вайнрайх имел в виду себя, говоря «мы». Он говорил от своего имени совершенно откровенно, потому что Суцкевер еще не принял решение о переезде в Нью‑Йорк или Тель‑Авив, и Вайнрайх давал трезвую оценку истинному состоянию идишской культуры в Америке. Он видел хиреющие, страдающие от пораженческих настроений и самоуспокоенности кружки идишистов, которые к тому же боятся раскачивать лодку. Можно было бы постараться, и в этом единственная надежда, заново привлечь отстранившуюся американскую еврейскую молодежь — если бы YIVO не нуждался в средствах, как в старые добрые времена в Вильне. Израиль, подсказывал он Суцкеверу, тоже не панацея, так что, возможно, Америка все еще страна возможностей. Но Суцкевер, наделенный проницательностью, причем не только в поэзии, сделал правильный выбор и с помощью Голды Меир эмигрировал в подмандатную Палестину .

Как и Суцкевер, столкнувшийся со множеством препятствий, едва он принял судьбоносное решение эмигрировать, Вайнрайх тоже стоял перед выбором, который определит дальнейшее направление в исследованиях идиша. Принять ли приглашение профессора Бен‑Циона Динура  и возглавить кафедру идишской литературы в Еврейском университете в Иерусалиме или остаться в Нью‑Йорке? Сославшись на обязательства перед YIVO, Вайнрайх отказался от приглашения, и кафедра досталась Дову Садану, человеку без ученой степени, но правильных политических убеждений (читай: социалистический сионизм). Должен ли Вайнрайх стать первым сотрудником кафедры идиша в Колумбийском университете, когда Фрэнк Атран, на противоположном конце еврейского политического спектра, объявил о ее создании, или же ему следует по‑прежнему преподавать на немецком факультете в Городском колледже Нью‑Йорка? Задействовав свои профессиональные связи, Вайнрайх уговорил взять вместо себя в Колумбийский университет недавнего выпускника аспирантуры, многообещающего молодого лингвиста Уриэля Вайнрайха — на более низкую должность с меньшим жалованьем. Но самое судьбоносное решение, в чем он признался только Суцкеверу, он принял в июле 1950 года, когда сложил с себя административные обязанности в YIVO и полностью отдался работе над книгой — историей идиша в контексте социокультурной истории евреев‑ашкеназов. Этим Вайнрайх и занимался каждый день в течение следующих 16 лет.

Вайнрайх начинает свой впечатляющий труд «История языка идиш: концепции, факты, методы» с событий 1000 года н. э. в маленькой области Лотер на Рейне, которая теперь представляется колыбелью ашкеназов, с особым общественным устройством, законами, богослужебными ритуалами, обычаями, фольклором и языковой синергией. Ашкеназы, в свою очередь, черпали силы из общей раввинистической культуры — он называл ее «Путь Шас», — истоки которой не в Иерусалиме, а в Явне.

Как и Джойс в «Улиссе», Вайнрайх в своей книге непринужденно охватывал все историческое, культурное и литературное пространство идиша, черпал из всех его исходных языков, диалектов и форм самовыражения. Там был потрясающий набор персонажей (живо описанных, но по большей части мертвых), а сам рассказ выдержан в таком лаконичном и виртуозном стиле, который просто невозможно повторить. «У Хоцеплоц и Бойберик есть настоящие нееврейские эквиваленты в Силезии и восточной Галиции, — объяснял Вайнрайх, желая продемонстрировать уникальность еврейской географии, — но для говорящих на идише это все места из мира фантазии» (3.5.1). На идише последняя фраза выглядит так: «обер бэй идиш‑рейдерс зайнен дос эргецпунктн ин димьен» (46.1)». «Эргецпункт», вероятно придуманный Вайнрайхом, чем‑то напоминает «остров Небывалый», а вместе с ивритским «димьеном» все это звучит как модернистский стих. И поскольку «История» должна была продемонстрировать, как называл это Вайнрайх, «многокомпонентное сознание» — изначально присущее носителю идиша знание древнееврейских, германских и славянских компонентов, которые все вместе и делают идиш «языком‑сплавом», — каждую фразу он строил так, чтобы подчеркнуть эту мысль.

Так кто же был воображаемый читатель Вайнрайха? Узнав от Вайнрайха, что YIVO упорно не желает печатать его неподъемную рукопись, Суцкевер — в то время он как нельзя более кстати выступал в Нью‑Йорке с лекциями — устроил им обоим встречу с председателем правления YIVO Юдлем (Юлиусом) Боренштейном. Когда Боренштейн предложил опубликовать текст без примечаний, Вайнрайх «сидел потупившись», а потом сказал: «Только десять человек прочтут эту работу, а этим десяти нужны примечания!»

Суцкевер уговорил издателя, но Вайнрайх так и не дожил до публикации, не говоря уже об англоязычном издании, в котором были все примечания и долгожданный указатель.

Если бы сердце идиша не уничтожили, если бы Максу Вайнрайху не пришлось жить на чужбине и если бы еврейская молодежь не нашла других путей, не было бы «Истории языка идиш». Без этих бедствий не было бы «Книги Ашкеназ».

Вайнрайх предложил ашкеназ в качестве нового мифа о происхождении. Речь уже шла не о злоключениях пропавшей буквы бейз — в этой работе он прослеживал раннесредневековые корни идиша через неуловимую протогласную алеф. Он хотел показать, что евреи‑ашкеназы — самая большая, самая динамичная, самая плюралистическая еврейская община всех времен, особенно ее восточноевропейская ветвь, — никогда не жили в гетто. И добились ашкеназы не изоляции от христианского мира, а обособленности от христианства. Вайнрайху больше не нужно было убеждать своих читателей в том, каким бедным был бы идиш без иврита и почему этимологическое написание ивритско‑арамейских составляющих нужно сохранять. Ашкеназ был образцом внутреннего еврейского двуязычия, сложного симбиоза письменного и разговорного еврейских языков, возникшего после того как иврит перестал быть разговорным в Палестине. Кроме того, всюду в диаспоре евреи говорили на своем родном языке; поэтому изучение идиша может быть в авангарде совершенно новой дисциплины, которую он назвал еврейской интерлингвистикой. Вайнрайх больше не сетовал на то, что ортодоксальный иудаизм — замкнутая система, где нет свободы ни по части отправлений культа, ни по части толкований. Как раз наоборот. В ашкеназской системе культуры «высшей формой литературного творчества является комментарий». А потому «Книга Ашкеназ» вышла с собственным комментарием: к ней прилагаются два тома примечаний, и каждое из них — тема для дипломной работы, которую еще только предстоит написать.

Четырехтомное подарочное издание «Гешихте фун дер идишер шпрах» Вайнрайха — два тома текстов плюс два тома примечаний минус указатель отдельной книгой, так и не опубликованный, — самая емкая, оригинальная, тщательно составленная и придирчиво вычитанная авторская монография из всего, выходившего на идише. Как и сефер — священная книга, она создавалась для вечности.

Оригинальная публикация: The Legend of Max Weinreich